Впервые на русском языке выходит «Колокол Нагасаки» — рассказ очевидца о первых днях после атомной бомбардировки 9 августа 1945 года, написанный Такаси Нагаи, доктором университетской больницы, находившейся неподалеку от эпицентра взрыва. Теперь у российского читателя есть возможность сравнить свидетельство японского участника событий с аналогичным документом — книгой американского журналиста Джона Херси «Хиросима», вышедшей на русском два года назад. Ее автор под бомбардировку не попал, но провел тщательную реконструкцию ее обстоятельств и последствий на основе общения с шестью выжившими жертвами — хибакуся, как называют их в Японии. Критик Лидия Маслова представляет книгу недели — специально для «Известий».
Такаси Нагаи«Колокол Нагасаки» [пер. с англ. М. Тульчинского]. М: Individuum, 2022. — 192 с.Безусловно, «Хиросима», написанная профессиональной акулой пера, выглядит более литературно, более тщательно продумана и выстроена, но по эмоциональной достоверности скорее похожа на качественный голливудский блокбастер, а не на документальный репортаж, как «Колокол Нагасаки». Автор «Хиросимы» пишет как будто профессиональный сценарий, складывающийся из шести параллельно смонтированных сюжетных линий, с предысториями персонажей, экскурсами в их личную жизнь, бытовыми подробностями (такими, например, как марка виски), вещими снами и остроумными репликами, которые выглядят как придуманные хорошо набившим руку голливудским драматургом: «Мы потеряли всё наше имущество, но не чувство юмора».
Японский подход в «Колоколе Нагасаки» посуше, полаконичнее, но и Такаси Нагаи иногда словно пишет акварельный пейзаж, любуясь природой прекрасного Нагасаки, еще не знающего, что его ожидает: «Террасные поля на склоне горы поблескивали, как роса на клубне картофеля». Сама ядерная вспышка описана у Нагаи с инфернальной живописностью: «В небе над Ураками повисло густое белое облако, похожее на огромный клубок хлопка, который становился всё больше и больше. Это выглядело как огромный бумажный фонарик, завернутый в хлопок. Внутри будто сияло и постоянно поблескивало что-то напоминающее гирлянду из электрических лампочек. Свет становился то красным, то желтым, то фиолетовым — гирлянда играла всеми возможными цветами».
Однако больше всего запоминается как визуальный образ героическая картина, в которой сотрудники разрушенного университета маршируют под знаменем, обагренным кровью в самом буквальном смысле: «Доктору Оокура удалось раздобыть белоснежную простынь. Собрав в ладони кровь, капающую с моего подбородка, я обагрил центр простыни так, что она превратилась во флаг Японии. Прикрепив «Восходящее Солнце» к побегу бамбука, мы подняли его и увидели, как оно развевается на горячем ветру».
В «Хиросиме» эти несгибаемые японцы смахивают на немного вымышленных, дофантазированных, какими их представляет американец: преувеличенно вежливыми и строго соблюдающими этикет даже в апокалиптической обстановке. «Из каждого второго или третьего дома доносились голоса заживо погребенных и покинутых людей, — пишет Херси, — все они кричали примерно одно и то же, соблюдая формальные правила вежливости: «Тасукэтэ курэ! Будьте так добры, помогите!» Но в «Колоколе Нагасаки» у искалеченных людей за гранью отчаяния уже нет сил думать о церемониях: «Носилки! Дайте носилки! Разве никто не сделает мне обезболивающий укол?»
Складывается впечатление, что автор «Хиросимы», чей труд, безусловно, достоин уважения и всяческих наград, все-таки слишком хорошо визуализирует Пулитцеровскую премию, а не ядерную вспышку, которую он не видел, и не ее жертв, среди которых не было его близких, коллег и студентов, как у Такаси Нагаи. Зато опытный американский публицист ловко, складно и мастеровито формулирует, например, описывая ощущения одного из своих шести персонажей: «...он перестал быть хирургом, профессионалом, живым человеком, сочувствующим другим; он превратился в автомат, который механически протирал, наматывал, завязывал, протирал, наматывал, завязывал». Примерно это происходит с автором «Колокола Нагасаки» (как, думается, и со многими врачами, оказавшимися в те дни в Хиросиме и Нагасаки), который оказывает раненым посильную помощь, пока не свалится с ног от усталости и потери крови из поврежденной височной артерии.
Тем не менее о превращении героя в автомат для перевязки раненых говорить не приходится: его чувства не отключены и не атрофированы, а, наоборот, обострены, тем более что вскоре после бомбардировки приходит едва ли не более катастрофическая новость: японский император подписал капитуляцию. Такаси Нагаи как лирический герой переживает сложную эволюцию, и в его отношении к происходящему, когда немного отступает первоначальный шок, прослеживается драматическая психологическая «арка».
На взгляд гуманиста может показаться диким, что хладнокровный доктор и его коллеги могут в такой момент рассуждать о научной ценности такого дьявольского изобретения, как атомная бомба: «Кропотливый труд множества ученых позволил достичь совершенства. Но как странно, что победа науки — одновременно и поражение моей родины. Противоречивые эмоции боролись во мне, когда я думал об этом и видел ужасающую пустоту вокруг, порожденную плодом этой науки». Потом все мысли Нагаи занимает поражение в войне, его ощущения близки к состоянию опозоренного самурая, который должен сделать харакири, и он даже перестает помогать раненым. Но в итоге всё-таки врач одерживает верх над самураем, и Нагаи признает ценность каждой человеческой жизни, пусть даже это гражданин страны, проигравшей войну.
Тому, кто сам не пережил описанные в «Колоколе Нагасаки» события, трудно представить себя на месте автора, какой бы сверхъестественной эмпатией ни обладал читатель. Однако вполне можно представить, какие мощные защитные механизмы способен включить в этот момент мозг: чтобы не сойти с ума, человек должен сконструировать резоны и аргументы, объясняющие ради чего, ради какой высшей цели в конечном итоге происходит весь этот кошмар.
«В тот день утешали даже гипотезы», — пишет в «Хиросиме» Джон Херси, рассказывая о первой реакции одного из персонажей, тоже врача. Доктор Нагаи предлагает свои гипотезы того, зачем и кому всё это было нужно. Леденящая фраза «Без жертв нет прогресса в науке» звучит в его разговоре с коллегами, а завершается книга посланием к жертвам бомбардировки, написанным для службы по погибшим в католическом соборе Ураками.
В послании Нагаи указывает на провидение Божие и напоминает, что первоначально вторая атомная бомба предназначалась американцами для другого города: «До взрыва бомбы над Ураками у Бога было много возможностей закончить войну. Немало городов были полностью разрушены. Но они не были подходящими жертвами, и Бог их не принял. И только когда Ураками был уничтожен, тогда и только тогда Бог принял жертву. ... Давайте поблагодарим Бога за то, что Ураками был выбран в качестве жертвы для всесожжения. Давайте поблагодарим Бога и за то, что он принял эту жертву и в мире снова воцарился мир, а Япония получила свободу вероисповедания».
В заключительной главе «Колокол атомной пустыни» Такаси Нагаи слушает, как в рождественскую ночь звонит уцелевший колокол разрушенного собора, и молится, чтобы этот звон возвещал о мире во веки веков. Трудно не разглядеть в колоколе собора Ураками тот самый сакраментальный хемингуэевский колокол, который звонит по всем, кого каждый день приносят в жертву научному прогрессу или политической необходимости.
