«Я не смог проголосовать на «Оскаре»

Систему финансирования артхауса в стране необходимо менять, чтобы отечественные фильмы лидировали на мировой арене, уверен режиссер Сергей Дворцевой. В этом году компьютерная система «Оскара» не позволила ему отдать свой голос, но пока членства в Академии Дворцевого не лишили. Режиссер готовится снимать фильм совместно с США, пытается свести концы с концами после штрафа за драму «Айка» и размышляет о том, что такое подлинное счастье. «Известия» побеседовали с Сергеем Дворцевым накануне его 60-летия — о востребованности документального жанра, московских зрителях, вреде соцсетей и не только.

— Вы сейчас возглавили жюри на фестивале документального кино «Докер», смотрите очень много картин. Не кажутся ли они вам в одночасье устаревшими в сравнении с тем, что происходит в России и мире в последние месяцы?

— Действительно, я смотрю много кино, особенно документального, потому что очень его люблю. И как члену Американской киноакадемии, мне приходит очень много фильмов из разных стран. Но я не вижу какого-то водораздела или общего желания успеть за поездом. Всех волнует что-то свое. У нас, допустим, Украина больное место. Но есть, например, Армения, Грузия — они рядом с нами, но у них свои проблемы, которые для них важны куда больше. Лично я не тороплюсь с осмыслением времени. Может быть, журналисты и публицисты могут сразу отследить всё, что так быстро меняется в сегодняшнем мире, отреагировать. Но мне кажется, что большое видится на расстоянии. Я, как и все, нахожусь в растерянности. Ошеломлен событиями последнего времени, начиная с пандемии. Но я еще не знаю ответов. Возможно, спустя какое-то время я буду совершенно иначе всё это воспринимать. Режиссеры в своем творчестве, я думаю, должны отталкиваться не от внешних событий, а от себя, от своего восприятия жизни, откликаться на то, что их волнует, а не действовать конъюнктурно.

— Киноакадемия рассылала какие-то письма своим членам по поводу Украины? Пыталась ли на вас оказать какое-то воздействие? Не угрожали ли исключить?

— Писем мне не присылали, но одна забавная ситуация случилась. Перед «Оскаром» этой весной я отсмотрел все фильмы, но почему-то не смог проголосовать. Оказалось, что в электронной системе доступ для меня закрыт, голосование было не активно. Естественно, я стал звонить, пытаться разобраться, но был уже последний день голосования, 22 марта, решить проблему не удалось. Я не проголосовал. Я написал несколько писем, где пытался понять, почему мне не дали проголосовать, но мне так никто и не ответил. Но потом, словно ничего и не произошло, работа продолжилась, мне присылают фильмы для отсмотра уже к следующему «Оскару». Но мои вопросы всё еще без ответа. То есть никто даже не попытался списать это на технический сбой.

— На «Оскаре» редко получают приз действительно лучшие документальные фильмы года, они даже до шорт-листа обычно не доходят. Вам не обидно, что там искусство часто менее важно, чем повестка?

— Это же больше вопрос традиции. Наше документальное кино более визуально, оно стремится быть именно кино, нацелено традиционно на большой экран и имеет в виду не считывание голой информации зрителем, а передачу какой-то эмоции. Американское или английское кино информативно, оно всё ориентировано на телевизионный стандарт. Поэтому и сделано чаще всего по принципу «говорящие головы + закадровый текст + хроника». Хотя и у нас сейчас документальным фильмом стали называть чисто телевизионный продукт, который и фильмом по сути не является, это, скорее, TV program, как говорят на Западе.

Настоящие же наши документальные фильмы на Западе называются creative documentary, и их особенно никто не продвигает. Потому что где ты их покажешь? Для них это что-то экспериментальное. А голосуют ведь люди, у них свои клише, они привыкли к определенному стандарту. В мире много прекрасных картин, но они на «Оскар» не попадают, потому что требуют особого восприятия. А «Оскар» — это восприятие усредненное.

Кроме того, там работают темы. Расовое неравенство, гендерные проблемы, меньшинства — на Западе люди очень политизированы и быстро реагируют на такие вещи. Мне же, как режиссеру, интереснее глубина, личный взгляд автора, а они часто теряются за темой и стандартом.

— Как последние месяцы сказались на вашей профессиональной деятельности?

— Все свои фильмы я делал в копродукции. Обычно это 4–5 стран, в том числе европейских, хотя и Китай тоже был. Сейчас я работаю над проектом с американскими актерами, и для меня ситуация сейчас особенно сложная. Потому что не представляю, как можно найти внутри страны весь бюджет на фильмы, которые я хочу сделать. Это же артхаус. Не представляю, как я буду дальше снимать. У меня сейчас есть одновременно четыре проекта, которые я стараюсь как-то двигать вперед, но они все международные. Я вообще считаю, что кинематограф — искусство открытое. Он родился международным и замкнутым быть не может. Только ты снял фильм — его уже смотрит весь мир, он быстро тиражируется. Это не театр, где спектакль можно посмотреть только здесь и сейчас. Кино — это всегда обмен идеями. И вот я пытаюсь понять, о чем делать фильмы сегодня — и как их делать, просто технологически.

— У вас были прямые отказы от питчингов, партнеров, дистрибьюторов?

— Прямых не было. Немного замедлилась работа над проектом, который совместно с США, но не по политическим мотивам, я думаю. Единственное, я преподавал в грузинской онлайн-киношколе, и однажды мне сказали, что, дескать, наши политические деятели не хотят, чтобы в киношколе был русский мастер. Это был вежливый разговор, я ушел и не знаю, что с этой киношколой стало потом.

— Но поиск денег на фильмы всё равно предполагает поездки на кинорынки, встречи и т.д. Их, наверное, пришлось прекратить?

— Я, как и раньше, общаюсь со своими западными коллегами и партнерами, ничего не изменилось в нашей работе. Никто не сказал, что нам больше нельзя сотрудничать. Но у меня особая ситуация, я редко езжу с презентациями и участвую в питчингах. Есть некий круг партнеров, с которыми я обычно делаю фильмы, а уже они обращаются в фонды за финансированием. Когда я начну конкретно собирать средства на следующую картину, станет понятно точно. Скажем, я слышал, что у фонда Eurimages, который меня обычно поддерживал, сейчас могут возникнуть возражения. Но точно я сказать не могу.

— Еще не забылся скандал, когда Минкультуры потребовало от вас выплатить штраф в 7 млн рублей за нарушение сроков сдачи фильма «Айка». Чем всё закончилось?

— Тем, что я выплатил этот штраф. Я написал сценарий, получил за него деньги и отдал их министерству. С тех пор у нас с Минкультуры никаких отношений не было. Я не подавал туда заявку на новые проекты. Может, и не буду подавать.

Я считаю большим достижением, что у нас государство финансирует артхаусные картины. Многие сегодня говорят, что такие деньги развращают, но если мы сейчас все откажемся от государственного финансирования, это будет глупостью, больше мы эти деньги уже не получим. Сейчас система нуждается в доработке. С моей картиной получилось как-то совсем странно. Минкультуры действовало по стандарту: надо уложиться в два года. Но есть сложные картины, как «Айка», которые за два года не сделаешь. И вот я буду подавать заявку в Минкультуры, когда там будет индивидуальный подход к каждому проекту, с учетом многих факторов.

К счастью, фильм я к моменту штрафа закончил, но это был удар по мне, я оказался в финансовом тупике. Я отчасти поэтому до сих пор не начал новую картину: выбираюсь из ямы, в которой оказался. Мне пришлось просто физически выживать. Какой это пример для молодых кинематографистов? Вот, они видят, что фильм сделан, он успешен, получил награду в Каннах, а государство его штрафует. Какой вывод они сделают? Что не надо браться за сложные проекты, экспериментировать. Надо работать по стандарту, быть удобным — и будешь получать поддержку. А иначе получишь по башке. Артхаусное кино в стандарты не укладывается. Тарковский сегодня не снял бы «Сталкер», ему никто не дал бы просто. Я никого конкретно не обвиняю, это система, которую нужно менять. И тогда наше кино будет занимать более высокое место в мире.

— У вас нет ощущения, что «Айка», как и другие ваши фильмы, несмотря на все свои награды, не прозвучал в России? Его не увидели, не поняли. Тяжело работать, когда не слышат?

— Как сказал Маяковский: «Я хочу быть понят родной страной, а не буду понят — что ж?! По родной стране пройду стороной, как проходит косой дождь». Конечно, я хочу, чтобы в России мои фильмы показывались больше. Но картина получилась, хотя по форме и простая, сложная по энергии, по теме, потому что это андеграунд, жизнь мигрантов в Москве.

Самые строгие зрители фильма — москвичи, они мне всё время говорят: «Да что вы нам показываете, такого нет, какой-то концлагерь из города сделали! Нормально киргизы тут работают». Но москвичи не знают и знать не хотят, как в действительности сложно живут те, кто убирает улицы и туалеты, ворочает бордюры, строит. А у меня фильм отталкивается от реального факта: был год, когда около 250 киргизских женщин оставили своих детей в роддомах. Я с этими женщинами познакомился и тогда решил снимать это кино. Смог попасть в это очень закрытое сообщество, закрытое даже для меня, кто жил в Казахстане, я говорю по-киргизски немного даже.

Но я понимаю, что такое кино неудобно, неприятно смотреть, оно тяжелое. Хотя я уверен, что кино получилось и что с годами оно своего зрителя только наберет, становясь всё ценнее. В нем кроме темы есть эстетическая красота, энергия, прекрасная игра актеров. «Братьев Карамазовых» тоже не все читали, но это не значит, что книга плохая. Я не сравниваю себя с Достоевским, просто там тоже тема не самая приятная.

— Может, зрителю нашему еще документальный стиль не нравится.

— Россия — страна театра, а не кинематографа по природе. Зритель привык к театральному изображению в кино, когда актеры играют ярко, гипертрофированно. Когда много закадровой музыки. А когда люди в кадре просто живут, это странно. Даже сами актеры это не понимают. Они приходят на съемки и говорят: «Так раз нужно просто жить в кадре, зачем тебе актеры? Мы играть хотим, мы учились этому». Они не видят разницы между кино и театром! Чего требовать от обычных людей? Они боятся настоящего. Когда они смотрят мое кино, то сначала думают, что оно документальное, а потом спрашивают, зачем вообще такое показывать. Как будто кино обязано быть фальшивым, понарошку.

— Мне кажется, что Айка — это образ человека, который пытается убежать от себя и своей судьбы, ответственности. Как думаете, это метафора и всей страны?

— Это фильм о том, что человек пытается обмануть природу. Потому что женщина, родив ребенка, обязана его кормить и растить, а она решила избавиться от ребенка и жить по своему плану. Мой фильм о том, что, как бы ты ни пытался планировать, обмануть жизнь, всё равно всё будет так, как жизнь решила. В боксе говорят, что план на бой заканчивается после первого пропущенного удара. Сегодняшняя ситуация чем-то похожа, но она куда более сложна и запутанна. Мы слишком близко к событию, нам нужно отлететь чуть назад, чтобы рассмотреть всё это. Но что бы ни пытались сделать, подстроиться как-то, жизнь сметет всё это и сделает так, как она решила за нас. Так что в этом смысле — да, «Айка» говорит и о нашей стране сегодня, да и о любой стране, наверное.

— Вы один из немногих режиссеров, который осмеливается всерьез говорить об этике. Даже ушли из документального кино по этическим соображениям. Сегодня в плане этики всё стало очень сложно, появилась новая этика, но и старая тоже, наверное, никуда не делась. Как вы для себя сейчас решаете, что этично и что нет?

— Сегодня очень многое диктуется соцсетями. Там идут волны. Например, волна «отмены», когда «отменяют» деятелей искусства, события, явления. Частное мнение задавлено соцсетями. Так что я перестал ими пользоваться. Я не могу совладать с потоком взаимной ненависти, которая там несется в обсуждениях. Все на разных полюсах, семьи рушатся. Я всегда исхожу из того, что считаю правильным. Не ориентируюсь ни на какие массовые суждения. Это главное в художнике — чтобы ты мог сохранить в себе честное отношение ко всему, не важно, правильное оно или нет. Поэтому я не высказываюсь, даже когда от меня требуют. Мои слова могут еще кого-то разъединить, а моя задача как режиссера — работать на объединение. Это задача и всего искусства тоже.

— У вас есть фильм со смелым названием «Счастье». Что такое счастье для вас сейчас?

— Чехов писал где-то, что у двери каждой счастливой семьи нужно поставить человека с колокольчиком, который бы время от времени звонил и напоминал людям, что есть несчастные и им надо помогать. А я бы сказал, что у двери вообще каждой семьи человек с колокольчиком должен напоминать, что эти люди живут — и они счастливы. Может, их жизнь кажется им сейчас убогой, но завтра они поймут, какой счастливой она была.

Мы привыкли, что у нас есть руки и ноги, и переживаем из-за каких-то незначительных вещей, но забываем воспринимать всю полноту жизни. Бытие и есть счастье. Об этом я и снимал фильм с таким громким названием. Герои там все стремились куда-то вперед и думали, что счастье будет где-то на новом кочевье, но в их жизни много маленьких фрагментов, которые наполнены счастьем. Один казахский режиссер мне потом сказал: «Зачем ты снял мальчика, который некрасиво ест кашу? Показал бы лучше восход солнца». А я ответил, что мальчик — это глубоко и красиво. И счастье в том, что он ест утром кашу. Он и есть для меня солнце жизни. И я хочу эти счастливые моменты разделить со зрителем. Жизнь для меня как шампанское, которое я могу налить другому человеку, чтобы он выпил его со мной и посмотрел на всё под другим углом. Я занимаюсь реабилитацией физической реальности, которая сегодня не очень в чести.