Искусство, как и спорт, должно быть вне политики, считает Дмитрий Ульянов. Знаменитый бас поет на родной сцене Московского музыкального театра им. К.С. Станиславского и Вл.И. Немировича-Данченко (МАМТ) и продолжает международную карьеру. В преддверии выступления в «Катерине Измайловой» ГАБТа певец рассказал «Известиям» о том, почему ведущие залы мира ставят русскую оперу, как грим меняет Бориса Годунова и в чем ему помогает Федор Шаляпин.
«Высшая награда — когда выхожу после спектакля и меня не узнают»— В разгаре год Шаляпина. Известных басов принято с ним сравнивать, и вы не исключение. Когда вы впервые узнали о Федоре Ивановиче? Что это было — пластинка, рассказ или литературное произведение?
— Впервые узнал о Шаляпине, когда стал интересоваться вокальным искусством. Когда выяснилось, что у меня бас. Это было еще в далекой юности. Перед самым поступлением в консерваторию. Тогда еще не было YouTube, таких возможностей, как сейчас, когда в интернете всё можно найти.
Услышал прежде всего пластинку с его записями — на одной стороне, кажется, были арии, на другой — народные песни и романсы. Постепенно я это всё прослушал. Стал читать о нем, прочел его автобиографию «Маска и душа».
— Слушая записи Шаляпина, можно ли сказать, что это был действительно великий артист? Или его слава — легенда?
— Конечно, это был великий артист. Пожалуй, впервые в истории он соединил в одном лице оперного певца и драматического актера. До него было принято, что певец стоит и исполняет некую партию, не вкладываясь в актерскую игру, не используя свой драматический талант. После Шаляпина основополагающим правилом для оперного артиста стал именно комплекс актера и певца. Когда надо не только петь, а мыслить образно, драматургически.
— В МАМТе в мае вы спели князя Хованского в «Хованщине». Шаляпин с огромным успехом пел Досифея, но, по легенде, за Хованского браться опасался. Как думаете, почему?
— Думаю, что Шаляпин все-таки хотел более закрепиться в роли Досифея. Может быть, ему казалось, что партия Хованского несколько крикливая. Возможно, ему больше нравился распевный мощный Досифей. За Шаляпина мне сложно ответить. Но мне кажется, Хованский ему бы больше подошел.
— А вы чего-то опасаетесь в партии Хованского?
— Я не опасаюсь, пою в нашем театре и Хованского, и Досифея. Также пел Досифея в спектакле Василия Бархатова в Швейцарии и в следующем году буду там его петь. Как правило, мне предлагают исполнить обе роли. Я выбираю.
— Что из творческого опыта Федора Ивановича оказалось для вас самым ценным?
— Есть две категории артистов, я считаю. Одни, не натруждаясь особо, играют во всех ролях сами себя. Мы их узнаем, отмечаем: вот, артист имярек в такой-то роли. Дальше парик поменял, перекрасил лицо и пошел исполнять другую.
Вторая категория — я себя к ней причисляю — по системе Станиславского погружается в образ, осмысливает его и выдает результат. Если посмотреть на образы Шаляпина, на его фотографии в ролях, то вывод сам собой напрашивается — искусством перевоплощения он владел в совершенстве.
Мы не видим человека-Шаляпина, каким он предстает на своих фотографиях из жизни. Мы видим, например, хитрого, лукавого Базилио, у которого совсем другой взгляд, осанка, положение рук, да и сами руки стали другими.
Для меня это важно в первую очередь. Я должен погрузиться в роль, изменить все свои привычки и характеристики. Высшая награда — когда выхожу после спектакля, и люди не узнают артиста Дмитрия Ульянова. Потому что я в жизни другой, не тот, кого они видели на сцене.
«С категорическим «нет» я не сталкивался. Всегда можно договориться»— В конце июня вы выступите в «Катерине Измайловой» Большого театра. Партию Бориса Тимофеевича вы пели в Большом театре Женевы и Парижской опере. Какая из постановок вам ближе?
— В Большом театре идет вторая редакция этой оперы Шостаковича. Она мне удобнее, скажем так.
Первая — «Леди Макбет Мценского уезда» — более острая, яркая, гротесковая. Очень тяжелая для баса, больше для баса-баритона написана. Хотя нет, она странно как раз написана. Там есть множество низких нот и в то же время вся сцена порки идет очень высоко, с фа-диезами наверху. Крик — «А ну начнем!» — вообще на си бекаре.
В «Катерине Измайловой» максимально убраны голосовые скачки и даже музыкально она написана немножко в другом ключе. Мне кажется, уже опытный Дмитрий Дмитриевич старался убрать шероховатости, пойти навстречу вокалисту. Исходя из контактов с друзьями-певцами, дирижерами, может быть, с Растроповичем, делал более выверенный, лирический вариант. Гармонически отлаженный, скажем так.
Если брать режиссерские версии «Леди Макбет…», наверное, парижская мне ближе всего по духу, по восприятию, хотя в Женеве тоже неплохой вариант идет, но более «грязный», назовем его так.
«Катерина Измайлова» в Большом театре мне нравится. Прекрасная работа Римаса Туминаса. Вспоминаю свой ввод в спектакль, нашу встречу. У нас завязались очень хорошие взаимоотношения. Спасибо ему, это было ценно и важно для меня.
— Можете ли вы отказаться от роли, если вас не устраивает режиссерская трактовка?
— Пока в моей истории такого не случалось. Если меня что-то не устраивает, стараюсь найти контакт с режиссером и спорные вещи подработать под себя. Почти все режиссеры идут на это, дают, так сказать, мне бразды правления: в заданном ими контуре спектакля принимают мои изменения, предложения. С категорическим «нет» я не сталкивался. Всегда можно договориться.
— Правда ли, что русскую музыку могут адекватно исполнять только носители русского языка?
— Нет, это неправильное суждение. Нельзя утверждать, что Верди должны петь только итальянцы, а Вагнера — только немцы. Мир музыки интернационален, в нем всё взаимозаменяемо. И русскую музыку, конечно, могут хорошо исполнять западные артисты.
Но как в операх Вагнера нам интереснее слушать немецкоговорящих певцов, и для них петь их проще, легче, так же и в русской опере хочется слушать русских. А когда ставится, например, такая махина, как «Война и мир», где занято огромное количество персонажей, предпочтительнее, чтобы это были носители языка.
— Вопреки «отмене русской культуры» ведущие театры мира продолжают ставить большие русские оперы. Как думаете, с чем связана эта тенденция?
— Искусство, как и спорт, должно быть вне политики. Они — наше спасение. Не могу согласиться с тем, что существует тотальная «отмена русской культуры». Есть отдельные случаи, когда какие-то театры или интенданты что-то отменяют. Но в плане отношения к русским артистам, общения с западными коллегами не вижу негативных тенденций в нашей музыкальной среде.
Конечно, геополитическая ситуация не может не влиять. Сложно в нынешних реалиях получить визы, добраться до места. Но нельзя сказать, что гайки закручиваются. Все работают. Моя международная карьера продолжается. И это не какой-то мой личный особый случай, то же самое происходит у многих моих коллег.
«Шаляпин привнес в свое исполнение русский характер, насытил им все роли»— Вернемся к Шаляпину. Современники писали, что он был воплощением русскости. В чем она воплощалась на сцене?
— Не будем забывать, что он из крестьянской среды вышел. И эту самую русскость, русский характер привнес в свое исполнение, насытил им все свои роли. У него, конечно, была огромная вольность в интерпретации. Свобода и мощь. Яркая палитра образов, поданная с широтой и задушевностью. С широтой русской души, скажем так.
Ему была подвластна и комедия, и драма, и народная песня. Кстати, песенное творчество, русские романсы были широко представлены в его концертной деятельности, он славился своими концертами. Публика всегда ждала «Эй, ухнем!», «Дубинушку», «Служили двенадцать разбойников» и его коронную «Вдоль по Питерской».
— Вы ведь тоже поете «Вдоль по Питерской»?
— Да, и в этом исполнении есть влияние Шаляпина. Но сейчас публика, в принципе, мало заинтересована в концертной составляющей. А во времена Шаляпина это было важно для людей. В концертах от него не только оперных арий ждали. Практически самостоятельным отделением были русские народные песни, различные романсы.
— Какие особенности его голоса, подачи материала вы бы отметили?
— С моей точки зрения, по голосу он был не столько бас, сколько бас-баритон, если судить по нынешней классификации. Все-таки бас, я считаю, это более плотный сочный голос, чем был у Федора Ивановича.
Но его колоссальное погружение в образ, соединение двух компонентов, вокального и драматического, — непревзойденное до сих пор качество. В этом его уникальность и величие. Поэтому мы его так любим, слушаем и всегда что-то для себя находим.
— В каких партиях Шаляпин вам «помог»?
— На начальном этапе во всём помогал. Всё было важно, интересно, когда я учил, разбирал первые свои вокальные партии. Потом стал слушать и других певцов. Но Шаляпин был точкой отсчета, некой опорой.
Образ заглавного героя, созданный им в «Борисе Годунове», пожалуй, основное, что повлияло на меня в работе над этой оперой. Уже потом наслоились впечатления от исполнения Евгения Нестеренко, других замечательных артистов. Но вначале был Шаляпин.
— Шаляпин сам придумывал себе грим и рисунок роли. Можете ли вы быть столь же свободным в спектаклях современных режиссеров?
— Да, целые главы про то, как он всё это делал, есть в его книге «Маска и душа».
Что касается рисунка роли, его создание часто входит в задачу артистов. Режиссер спектакля предлагает, чтобы мы, двигаясь в заданном им направлении, придумывали себе этот рисунок.
Насчет грима дело обстоит сложнее. Сейчас спектакли стали, я бы сказал, более медийными, их часто снимают на видео. Под трансляцию стараются делать так называемый киношный грим. В отличие от театрального, он менее яркий, более естественный — иначе при съемке будет видно разрисованное лицо.
В то же время в некоторых спектаклях, например в «Борисе Годунове» Большого театра, исторический грим сохраняется. По ходу действия видно, как меняется Борис. То, как он стареет, становится больным, сумасшедшим, отражается в гриме, и мне это очень нравится.
