Сергей Прокофьев и его музыка занимают особое место в русской культуре ХХ века. Вернувшийся на Родину эмигрант, никогда, по сути, и не собиравшийся уезжать навсегда. Обласканный властью и публикой автор модернистских, но тем не менее понятных и любимых массами сочинений. Франт и эксцентрик, не слишком вписывавшийся в серые советские будни. Автор декадентского «Огненного ангела», футуристического «Стального скока» и патриотической музыки к «Александру Невскому» и «Ивану Грозному» Эйзенштейна. Композитор, одновременно работавший над невесомой «Золушкой» и тяжелой военной трагедией Пятой симфонии. 23 апреля исполняется 130 лет со дня рождения великого русского композитора — и «Известия» вспоминают, что значит для нас всех Сергей Прокофьев.
ВундеркиндВ истории отечественной музыки ХХ столетия хватает имен, само звучание которых вызывает благоговение в душе любого ценителя прекрасного — просто любого культурного человека. Шостакович, Стравинский, Хачатурян, Шнитке, Губайдулина, Денисов — новаторы, ставшие классиками еще при жизни. Да и в мире эстрады, как ни крути, невозможно обойтись без нашего заокеанского земляка Темкина и родного советского Дунаевского. Все они равно ценны, дороги, незаменимы. Но, пожалуй, Сергей Прокофьев всё же выделяется в ряду равных себе гениев — не возвышаясь, а, наверно, словно сделав шаг вперед. Его музыка — исключительно русская, национальная по духу — одновременно остается и редким в нашей большой культуре примером почти футуристской «надмирности».
Сказать, что Прокофьев сопровождает всю «нашу жизнь», имея в виду жителей одной шестой суши, было бы явным преуменьшением. С «Пети и Волка» начинается знакомство с волшебством организованных звуков для детей почти всего мира — кто-то слушает текст (написанный самим композитором) в исполнении Наталии Сац, кто-то — Жерара Филипа, кто-то — Питера Устинова. Даже этих трех имен хватило бы как доказательства славы, а ведь дивную оркестровую сказку читали под запись Дэвид Боуи, Патрик Стюарт, даже Элеонора Рузвельт — в самый разгар холодной войны и Горбачев с Клинтоном — вскоре после ее окончания.
Он плодотворно и вольно работал и на родине — при всех режимах, что успел застать за свою не столь уж долгую жизнь и в Европе, и в США. Везде он становился своим — не теряя при этом связи с Россией. Неудивительно, что при всем богатстве выбора британец Стинг выбрал именно тему романса из прокофьевского «Поручика Киже» для своей композиции Russians — пожалуй, один из лучших примеров того, насколько идеально транслируется «русскость» искусства Прокофьева в общемировом контексте. В случае со знаменитой песней Стинга можно, пожалуй, говорить и о кросс-культурном влиянии — всё же Прокофьев не писал эстрадных зонгов, даже его киномузыка всецело оставалась в русле «серьезной» традиции.
Он родился 23 апреля 1891 года в заштатной Сонцовке Екатеринославской губернии (ныне Донецкая область Украины) в семье агронома, управляющего имением. Родители были типичными русскими интеллигентами в первом поколении (отец — выходец из купечества, мать — дочь бывшего крепостного графов Шереметевых). Мария Григорьевна Прокофьева, сама талантливая пианистка, и привила сыну любовь к музыке. В пять с половиной лет Сережа уже написал первую музыкальную пьесу, а к десяти замахнулся и на оперу «Великан». Вскоре матери стало ясно, что ее возможности как музыкального педагога исчерпаны, и 13-летний композитор поступает в Санкт-Петербургскую консерваторию.
Молодой хулиганВскоре звезда Прокофьева уже вовсю сияет на столичной сцене — и как исполнителя, впервые сыгравшего русской публике сочинения Шенберга, и как передового композитора, «крайнего модерниста», по определению одного из критиков, «музыкального кубиста», по гневному замечанию другого. Премьера Второго фортепианного концерта сопровождается настоящим скандалом — дело, впрочем, привычное в те времена, когда серьезное искусство было принято и воспринимать на полном серьезе. «Прокофьев ворвался в русскую музыку и принес с собой молодой задор, смелость, свежесть вдохновения, неистощимую фантазию и жизнерадостность, бодрость ритма», — писал о нем много позже Леонид Сабанеев, по иронии судьбы в 1910-х стоявший в первых рядах критиков прокофьевской музыки.
Обе революции Прокофьев принимает безоговорочно, однако уже в 1918 году добивается через Луначарского разрешения на выезд в Америку. Связано это было скорее с врожденным прагматизмом композитора. «Здесь — закисание, там — жизнь ключом, здесь — резня и дичь, там — культурная жизнь, здесь — жалкие концерты в Кисловодске, там — Нью-Йорк, Чикаго. Колебаний нет. Весной я еду», — писал он в своем дневнике. Летом 1918 года через Японию он уезжает в США. Там он успешно концертирует как пианист и активно работает — его оперы «Любовь к трем апельсинам» и «Огненный ангел», балеты «Стальной скок» и «На Днепре» с успехом идут и на «буржуазных» сценах, и в стране победившего пролетариата. Сам он, впрочем, не спешит пока возвращаться домой — он успел обзавестись семьей, к тому же выданное в 1918 году Луначарским командировочное удостоверение давно истекло. В 1927 году Прокофьевы восстанавливают советское гражданство, но на родину вновь не торопятся.
«Не скрывая своих симпатий к коммунизму (без демагогии или политического доктринерства), он признавался в то же время, что предпочитает жить и творить в атмосфере покоя и удобств «капиталистического» мира», — вспоминал близко общавшийся с Прокофьевым в эмиграции художник Юрий Анненков. Помимо музыки, Прокофьев не забывал и о своем увлечении — шахматах. Как шахматист, однако, он был немногим ниже уровнем, нежели пианист и композитор — достаточно вспомнить, что ему довелось обыграть и великого Капабланку.
Играл Прокофьев и в теннис и крокет, а еще был заядлым картежником — много раз бывал и в знаменитом казино Монте-Карло. Правда, будучи натурой строгой и склонной к точности, описываемого писателями (и в первую очередь его любимым Достоевским, «Игрока» которого он переделал в оперу) азарта и трагических страстей там не обнаружил. «Азартный клуб для меня довольно безопасен, так как я не проиграюсь. Происходит это потому, что мне слишком жалко проиграть деньги в карты и, кроме того, это слишком глупо», — писал Прокофьев в своем дневнике еще в молодые годы.
Серьезное отношение к материальной стороне жизни, некоторый даже цинизм (с иной точки зрения) подвигли Прокофьева и на возвращение в СССР в 1936 году. Если верить всё тому же Анненкову, Прокофьев так обосновывал свое решение: «Меня начинают принимать в советской России за эмигранта. Понимаешь? И я начинаю постепенно терять советский рынок. Но если я окончательно вернусь в Москву, то здесь — в Европе, в Америке — никто не придаст этому никакого значения, и мои вещи будут исполняться здесь так же, как и теперь, а то и еще чаще, так как всё советское начинает входить в моду. Понял? Почему же в таком случае не доить разом двух коров, если они не протестуют? Понятно?»
Так оно было или старого художника, некогда писавшего портреты Ленина и Троцкого, а во Франции превратившегося в записного антикоммуниста (он сомневался даже в полете Гагарина — не врут ли большевики и на этот раз), подвела память — бог весть.
Главный композиторВ СССР Прокофьева встречали с распростертыми объятиями. Настолько, что ему даже позволялось почти немыслимое тогда. Обосновавшись в Москве, он еще дважды выезжал до войны с гастролями за границу. Тогда же по предложению Наталии Сац он пишет и знаменитого «Петю и Волка», дидактическое сочинение, призванное познакомить детей с симфоническим оркестром. Благодаря кинематографу музыка Прокофьева становится известна самым широким слоям советской публики — если вышедшего в 1934 году маньеристского «Поручика Киже» посмотрели не все, то на «Александра Невского» Эйзенштейна ходили классами и трудовыми коллективами.
Прокофьева ждал настоящий триумф, в его советском изводе: шесть Сталинских премий (три из них — в один только 1946 год), государственная дача, милость вождя. Даже печально известное постановление ЦК ВКП(б) «Об опере «Великая дружба» В. Мурадели», в котором среди других «формалистов» значился и Прокофьев, не имело для него столь серьезных последствий. Сталин лично вычеркнул его из списка запрещенных к исполнению авторов, разве что разгромленная критикой авангардистская опера «Повесть о настоящем человеке» была спешно убрана на полку после единственного закрытого прогона в Ленинградском театре оперы и балета. Впервые показана она была в сокращенной редакции в 1960 году на сцене Большого, а в полной версии ставилась лишь единожды, в 2015 году в Приморском театре оперы и балета Владивостока. Это сложное и для исполнения, и для восприятия произведение, увы, остается малоизвестным и по сей день — в отличие от родившейся на его основе городской легенды.
Уже тяжело больной, композитор продолжал работать — в основном на даче, поскольку в столице по-прежнему был вынужден жить в коммуналке в Камергерском переулке. Там он и умер от гипертонического криза 5 марта 1953 года. Именно в этот день смерть настигла и Сталина, так что кончина великого композитора осталась почти незамеченной на родине — даже тело не могли вынести из квартиры в течение трех суток. Россия осознала потерю уже позднее; первой отреагировала заграница — всё же Прокофьев был фигурой планетарного масштаба. «Имя Прокофьева, безусловно, станет в ряд первейших музыкальных творцов — и не только в русском, но и в мировом масштабе. Не только Россия его потеряла, но и весь музыкальный мир», — пророчески написал в опубликованном во Франции некрологе Сабанеев.
В 2016 году, когда в Камергерском был открыт памятник великому композитору, еще вернее высказался Валерий Гергиев: «Не было таких мелодистов, как Прокофьев, в ХХ столетии. Еще не скоро на земле появятся композиторы, равные дарованию Сергея Сергеевича».
