Новая книга из авторской серии Александра Архангельского «Счастливая жизнь» может считаться своеобразной поздравительной открыткой к 85-летию французского слависта и переводчика Жоржа Нива, которое он отметит 11 мая. К поздравлениям присоединяется и критик Лидия Маслова, представляющая книгу недели — специально для «Известий».
Александр АрхангельскийРусофил. История жизни Жоржа Нива, рассказанная им самимМосква: Издательство АСТ. Редакция Елены Шубиной, 2020. — 282 с.
Подзаголовок «История жизни Жоржа Нива, рассказанная им самим», как бы отсылает к диккенсовскому «Дэвиду Копперфильду». Да и вообще оборот «рассказанная им самим» удобно использовать в мемуарной и биографической литературе: есть такая история «от первого лица» и у Сальвадора Дали, и у Чарльза Мэнсона. В случае с неоднозначными и одиозными фигурами эта оговорка как бы снимает ответственность с биографа за возможные перегибы или резкие суждения: мол, за что купил, за то и продаю. Совсем иное дело — Жорж (или Георгий Иванович, как любя называют его в России) Нива, личность абсолютно респектабельная, достойная всяческого уважения и доверия.
Уточнение «рассказанная им самим» тут указывает прежде всего на то, что он не написал свои воспоминания, а наговорил их. «Мы беседовали с Жоржем много лет, с конца восьмидесятых, прежде чем решили собрать его рассказы воедино», — поясняет составитель книги, который провел большую работу по систематизированию приключений «нашего героя», как опять же в старорежимном духе выражается Архангельский в примечаниях.
Легкую патину букинистической «старинности» придает мемуарам и предваряющий каждую главу краткий дайджест ожидающих читателя событий, составленный порой не без остроумия. «Конкурс красоты в разгар социализма. — Крылатый профессор. — «Ну, Жора, расскажи нам про Литву». — Рынок, церковь и баня. — Новая встреча с Ивинской, роман с Ириной Емельяновой, общение с Пастернаком. — Внезапные необъяснимые болезни. — «Таракан? Ой, какой миленький!» — Высылка, обыск, арест».
Правда, иногда заманчивый дайджест невольно обещает больше, чем оказывается на самом деле. Например, после слов «роман с Ириной Емельяновой», читатель, падкий до чужой личной жизни, вправе надеяться на мелодраматические подробности, вздохи на скамейке или «тет-а-теты в акатниках». Тем более что зазноба французского стажера, приехавшего в МГУ по обмену осенью 1956-го, не абы какая Ирина, а дочка возлюбленной Бориса Пастернака Ольги Ивинской.
Однако сама love story очерчена крайне компактно, общими обтекаемыми фразами («С Ириной мы подружились сразу же, в первый мой приезд. Но влюбленность вспыхнула, когда я вернулся, в октябре 1959-го»), как и «длинные и откровенные» беседы с Пастернаком, «удивительно добрым, простым, юношески пылким».
Кстати, в чем-то сходную ситуацию «нехватки улик» и ускользающей от пытливого исследователя драгоценной информации описывает и сам Жорж Нива, в свое время жаждавший многое почерпнуть об Андрее Белом (чей «Петербург» он переводил) от его первой жены:
Автор цитаты
«Ася Тургенева мне говорит:
— Вы, значит, занимаетесь Борей? И, наверное, вы хотели бы видеть нашу с ним переписку?
Сердце мое чуть не лопнуло. Я получу доступ к неизвестным письмам!
— Конечно, хотел бы!
Она театрально помолчала и показала своей прекрасной рукой на камин:
— Вот видите? В этом камине я всё сожгла»
Разумеется, мизансцена «француз в России» первым делом наводит на воспоминания о скандальной книге маркиза де Кюстина «Россия в 1839 году». Нива упоминает своего язвительного соотечественника, когда рассказывает о представившейся ему приятной возможности совершить тот же маршрут по Эрмитажу, что и кинокамера в «Русском ковчеге» Александра Сокурова, где Россия видится как бы глазами «неназванного, но узнаваемого маркиза».
Похваставшись тем, что является счастливым обладателем первого издания знаменитых записок де Кюстина, и признав их «основой основ» западной русистики, Нива тем не менее пеняет основоположнику за ограниченность:
Автор цитаты
«Надо сказать, сейчас мы понимаем Россию намного лучше, чем маркиз. Это вовсе не означает, что у де Кюстина не было меткого и зоркого взгляда. Был. Но что он знал о России? Считай, ничего. Только русскую аристократическую жизнь. Он общался по-французски. А с обычными людьми, с тем самым большинством, которое и образует историческую нацию, он поговорить не мог. Так что его книга меткая, но ограниченная»
Справедливости ради надо отметить, что и у самого Нива разговоров «с обычными людьми» не так много, чтобы судить о характере «исторической нации». Если и выносить на основании имеющихся скудных реплик какие-то суждения, они получатся ненамного благожелательней, чем у желчного маркиза. Из «народа» запоминается, пожалуй, вокзальная кассирша, которая гавкает на простых пассажиров, но расплывается в улыбке при виде знаменитого артиста Сергея Юрского, а также компания свердловских гопников:
Автор цитаты
«Вдруг на пустой непроницаемо-черной площади появляются трое мужчин, направляются к нам, и мы видим, как из ножей выскакивают лезвия. Кончилось неплохо, мой коллега шепнул мне: «Только молчи, чтобы они не поняли, что ты иностранец», — и как-то их уболтал. Но эпизод неприятный»
Конечно, в заманивающей читателя аннотации акцент делается не на встречах героя с русским народом, с которым каждый из нас и так может контактировать ежедневно (хотя в настоящий момент — через средства индивидуальной защиты), а на знакомствах с выдающимися деятелями культуры, с которыми иначе, чем при посредничестве мемуариста, нам, увы, никак не встретиться.
Однако Жорж Нива тут посредник, пожалуй, скуповатый — его рассказы могут создать ощущение, что самый сокровенный эксклюзив он утаил и о своих великих знакомых сообщает маловато интересных подробностей. Так, выход Иосифа Бродского весьма лаконичен, и в этом эпизоде более ярко выглядит исполнитель роли второго плана:
Автор цитаты
«Мы стояли втроем — он, я и диссидент Леонид Плющ — на берегу ночного канала. Между ними началась перепалка: Плющ позволил себе высказывания, которые Бродский счел антисемитскими, а он в таких случаях спуску не давал. Иосиф резко нас покинул, и мне пришлось вести пьяного Плюща в его гостиницу, сам бы он путь не нашел. Плющ вообще был человеком довольно — не знаю, как сказать — словесно безответственным, к тому же математик (тут я верю отзывам моего брата) совершенно никакой. А вспыльчивость Бродского известна. Эта сцена — типичная для жизни русской эмиграции»
Но, вероятно, дело совсем не в том, что мемуарист жадничает поделиться уникальными впечатлениями. Возможно, многое просто перегорело и истлело в его памяти, как письма Андрея Белого в камине у Аси Тургеневой. И, несомненно, есть что-то величественное в той шикарной небрежности, с которой Жорж Нива не старается дотошно вспомнить до мелочей всю свою жизнь, наверняка гораздо более насыщенную, чем можно уместить в 300 страниц.
Вместо того чтобы каждый раз бежать к секретеру и тщательно фиксировать нюансы поведения Бродского, Набокова или Солженицына, французский русофил великодушно предоставил карт-бланш своей памяти. Что-то сохранить, а что-то пустить по ветру, вполне в соответствии с советом того же Пастернака не слишком трястись над своей индивидуальной историей.
