Исследованию Олега Ивика о довольно жуткой традиции приносить людей в жертву, существовавшей практически во всех солидных культурах, предпослано успокоительное вступление: авторы ставят своей целью не только показать «связь человеческих жертвоприношений с духовным и культурным развитием людских сообществ», но и проследить, как человечество медленно, но верно все-таки отказывалось от самых жестоких и кровавых ритуалов, заменяя их символическими жестами. Критик Лидия Маслова представляет книгу недели специально для «Известий».
Олег Ивик«Кровь и символы. История человеческих жертвоприношений»М. : Альпина нон-фикшн, 2023. — 340 с.
Чтобы дополнительно разрядить обстановку и снять стресс, этому исследованию, содержащему немало леденящих сцен и натуралистических подробностей не для слабонервных, не помешало бы несколько эпиграфов из художественной литературы. В качестве одного из них сгодился бы, например, риторический вопрос Остапа Бендера: «Что вы знаете о жизни и о жертвах? Вы думаете, что, если вас выселили из особняка, вы знаете, что такое жизнь? И если у вас реквизировали поддельную китайскую вазу, то вы знаете, что такое жертва?»
В главе, посвященной Китаю, речь идет не столько о вазах, сколько о гадательных костях, огромное количество которых стало уникальным письменным памятником эпохи Шан-Инь, начавшейся в XVI веке с приходом к власти династии Шан. Шанцы использовали для гадания лопатки животных или пластроны черепах, нагревая их с помощью раскаленного стержня, а потом аккуратно записывали на костях результат гадания и обещание принести богам или духам жертву в случае удачного разрешения проблемы. «Анализ текстов показал, что весьма распространенной жертвой, которую предлагали шанцы, были люди. Так, к 1974 году ученые насчитывали около 2 тыс. гадательных надписей, где говорилось о человеческих жертвоприношениях шанцев, — пишет Олег Ивик. — ... Число одновременно принесенных в жертву людей могло достигать многих сотен. Общее их количество, которое нам точно известно, — 13 052».
Один из самых колоритных персонажей китайской главы — император Цинь Шихуанди, в 221 году до н.э. объединивший Китай в империю Цинь. Обозначив императора как «новатора, максималиста и праведника», автор перечисляет его главные достижения: «Он затеял строительство Великой Китайской стены и приказал сжечь все книги, которые ему не нравились (а нравились ему только трактаты «по медицине, лекарствам, гаданиям на панцирях черепах и стеблях, по земледелию и разведению деревьев», ссылается Ивик на знаменитого историка Сыму Цяня). Кроме того, он обожествил самого себя и построил себе гигантскую гробницу, периметр внешней стены которой составляет 6 км».
Максималистский нрав Цинь Шихуанди проявился и в том, что, по преданию, он велел живьем закопать в землю 460 конфуцианских ученых, с которыми у него случились философские разногласия. Император якобы обиделся на то, что, несмотря на его дорогие подарки, ученые клеветали на него, обвиняя в отсутствии добродетелей. Но как минимум один похвальный поступок Цинь Шихуанди все-таки успел совершить — позволил хотя бы частично заменить свиту из живых людей, которых обычно хоронили за компанию с правителем, глиняными статуями, теперь включенными в Список Всемирного наследия ЮНЕСКО как «Терракотовая армия».
Венчает книгу отдельный рассказ о жертвоприношении прародителя еврейского народа Авраама, оказавшегося «первым и последним представителем нарождающейся иудеохристианской культуры, которому довелось возложить сына своего на жертвенник». Именно после истории с Авраамом, совсем было собравшегося принести в жертву своего сына Исаака, но в последний момент по божественному наущению заменившего ребенка на барашка, «обычай детского жертвоприношения был заменен в традиции зарождающегося иудаизма принесением в жертву животного». Выделяя христианское значение жертвоприношения Авраама как «предвестника грядущего принесения Богом Отцом своего Сына Иисуса в искупительную жертву за грехи человечества»,
Олег Ивик заканчивает книгу жизнеутверждающей цитатой из Евсевия Кесарийского: «Но сей великий Архиерей, принесенный в жертву Владыке и Всецарю Богу, в то же время был и отличен от жертвы; как Слово Божье, как Божья сила и Божья Премудрость, Он вскоре смертное воззвал от смерти и представил его Отцу в начаток общего нашего спасения, воздвиг его за всех людей в виде победного трофея над смертью и демонскими полчищами, в виде силы, отвращающей человечество от древних человеческих жертв».
Однако до этого торжественного финального аккорда книга «Кровь и символы» безжалостно перемещает читателя из Египта в Китай, из Китая в Индию, из Афин в Рим, а оттуда — в скифские степи и языческую Европу, а затем в древнюю Мексику, заставляя с замиранием сердца наблюдать потоки крови, служащей, по сути, одним из главных смазочных материалов человеческой истории. Тут вспоминается еще одно художественное произведение — новелла «Иакинф» из книги Виктора Пелевина «Искусство легких касаний», персонажи которой сводят всё кажущееся многообразие литературных и жизненных сюжетов к одному — человека приносят в жертву не только богам или духам, но и «всяким идеям и учениям», «передовым веяниям и революционным взглядам» или «просто заскокам психики».
На взгляд современного, относительно цивилизованного человека многие из описанных в «Крови и символах» обычаев и ритуалов трудно объяснить иначе, чем заскоками психики тех или иных правителей, жрецов и прорицателей. Например, случай с индийским царем Сомакой, который так распереживался за своего единственного сына, укушенного муравьем, что «решил, что лучше совсем не иметь детей, чем иметь одного ребенка, за которого постоянно волнуешься». Мнительный царь не нашел ничего лучше, чем принести сына в жертву по совету верховного жреца, пообещавшего, «что жены царя, вдохнув запах горящего жертвенного мяса, немедленно забеременеют. А сожженный мальчик обретет новое рождение в чреве своей матери, и его нетрудно будет узнать по золотой родинке на спине».
Но особенно жестко обходились с собственными детьми финикийцы — в соответствующей главе речь идет о «самом страшном и массовом виде человеческих жертвоприношений Карфагена — всесожжении детей», описанном в романе Гюстава Флобера «Саламбо». Карфагеняне свято верили в действенность этого ритуала, ставшего массовым и проникшим в самые разные слои общества, однако постепенно стали появляться и добрые родители, искавшие способы уклониться от этого ужаса: «К концу существования города в урнах вместо останков детей всё чаще встречаются кости ягнят». Окончательно расслабиться карфагенские младенцы смогли, когда Финикия вошла в состав Римского государства, запретившего человеческие жертвоприношения указом сената от 97 года до н.э. Полегче обстояло дело с человеческими жертвоприношениями и у греков, чьи боги нередко смотрели на подмену детей животными сквозь пальцы, как, например, Дионис, получивший прозвище Эгобол («козлопоражающий») за то, что благосклонно радовался и козе вместо предписанного оракулом «цветущего мальчика».
Самый утешительный вывод из книги Олега Ивика состоит в том, что кровожадности людей и многочисленных созданных ими богов можно противопоставить чувство юмора, иногда более эффективное, чем распоряжения властей и религиозные запреты. О наиболее вдохновляющем случае победы смеха над жестокостью рассказывает Плутарх в известном историческом анекдоте про хитрого римского царя Нуму Помпилия, который ловко обезоружил самого Юпитера, договорившись о замене человеческих жертв на луковицы, рыбу и волосы. В описании Плутарха риторическое мастерство Нумы выглядит как нахальный троллинг: «Бог... возвестил, что очищение надлежит произвести головами. «Луковичными?» — подхватил Нума. «Нет. Человеческими...» — начал Юпитер. Желая обойти это ужасное распоряжение, Нума быстро переспросил: «Волосами?» — «Нет, живыми...» — «Рыбешками», — перебил Нума, наученный Эгерией. Тогда Юпитер удалился, смилостивившись».
