История поэтессы и военкора Анны Долгаревой доказывает, что жизненные сюжеты бывают куда драматичнее, ярче и парадоксальнее литературных. Девушка родилась и выросла на Украине, перебралась в Петербург, поехала вслед за женихом на Донбасс, но вместо свадьбы попала на похороны. Отчаялась, искала пули, но нашла признание. В интервью «Известиям» Анна Долгарева рассказала об источниках вдохновения, предчувствии постапокалипсиса и неуместности деления поэзии на своих и чужих.
«С реальностью пришлось познакомиться довольно рано»— Расскажите, как вы оказались на Донбассе. Вы родом из Харькова, там, насколько я поняла из ваших интервью, антироссийские настроения закладывались чуть ли не со школьной скамьи. Что вас заставило в них усомниться?
— Мое мироощущение формировалось семьей и книгами. Книги у меня были советские, бабушка преподавала русский язык и литературу. Читала я всё, что не приколочено, библиотека дома была большая. Моя картина мира формировалась на [Аркадии] Гайдаре, Николае Островском и его знаменитом романе «Как закалялась сталь», Этель Лилиан Войнич и ее «Оводе». Вишенкой на торте стал Сергей Есенин, причем его позднее творчество — уже не березки, а «Москва кабацкая», «Партизанская мать», революционная лирика.
В семь лет, когда я пошла в школу, — очень удивилась, что мы живем не в Советском Союзе. Я говорю: «Мам, а что это вообще такое? Где наш красный флаг, за который мы воевали?» Я тогда путала Гражданскую и Великую Отечественную, у меня немцы и белые сливались в единую массу, и фильмы тоже сливались. Но точно знала: мы победили и немцев, и белых — всё ради красного флага. И тут я вижу это «жовто-блакитное» недоразумение. К сожалению, с реальностью пришлось познакомиться довольно рано, потому что как раз это была середина 1990-х годов. Отец — инженер-ракетчик, ему тогда просто зарплату перестали платить, еще и брат родился, и мы прекрасно знали, что такое картошка на всю семью.
— В школе вас не переубедили?
— Я человек достаточно упрямый. Если у меня формируется какое-то убеждение, я от него уже, пожалуй, отойти не смогу. Могу корректировать взгляды, отказываться от одной концепции, приходить к другой, но в рамках заданного направления. Тогда же я сказала родителям, что уеду в Москву. Они говорят: «Там дорого всё. Там про тебя будут говорить, что ты хохлушка, ты будешь «шокать». Я тут же стала делать упражнения, стояла перед зеркалом, читала Шекспира, чтобы избавиться от «шоканья» и «гэканья». Окончила химфак, потому что родители мне сказали: «Если хочешь нормально зарабатывать и переезжать, это не филфак Харьковского университета». В целом они были правы. Но я всё равно ни разу диплом не доставала. Я не поступила в аспирантуру и решила: чего терять, пойду в журналистику. Через два года научилась зарабатывать удаленно копирайтингом и, как только я начала зарабатывать удаленно, я переехала в Петербург, снимала там комнату на Петроградке. История в том, что еще до отъезда я познакомилась с молодым человеком...
— Вы ведь поехали в Донбасс вслед за женихом?
— Да, его звали Леша Журавлев, мы познакомились еще на Украине. Он жил в Днепропетровске, был родом из Одессы. Нам было по 25 лет, мы были влюблены друг в друга, но дело в том, что молодежь не способна договариваться, искать компромиссы. В итоге дело закончилось тем, что я, так ничего и не поняв, уехала в Питер, а он, так ничего и не объяснив, перестал заходить в соцсети. Я подумала, что не очень-то, значит, и хотел общаться.
В общем, я уже год почти живу в Питере, случайно вставляю свою украинскую симку, мне пароль от чего-то нужно было восстановить. Смотрю, приходит SMS: «Привет, родная, ты как? А я вот воюю за Новороссию». Как меня перекрыло в тот момент, это словами не передать. Звонок среди ночи психотерапевту, две бутылки вина в ночном магазине — всё лучшее сразу.
Мы снова начали общаться, признались вскоре друг другу в любви наконец-то. Я ждала, что он приедет в отпуск, в итоге я поехала к нему на похороны. Это было в марте 2015 года. Я не хотела жить, но религия запретила мне «самовыпиливаться». Приехала в Донбасс в надежде, что буду военкором и меня героически убьют. Раздала вещи в Питере, поехала с минимумом сумок в Луганск, начала работать. Не буду врать, журналист я действительно неплохой, хотя первые тексты, написанные там, из-за обуревающего меня горя и в целом совершенно непривычной обстановки немного напоминали передовицы газеты «Правда» 1930-х годов.
— Сколько лет вы в общей сложности в Донбассе?
— Уже давно, с 2015 года. Сначала в Луганске работала, потом в Донецке. В 2017 году на фронте встретила красивого снайпера — и уже не повторяла прежних ошибок. Когда он через три дня знакомства позвал меня в загс — я пошла. Через год мы разошлись. Я постоянно кричала, что одного уже похоронила и совершенно не хочу хоронить второго. Знала, что уже не выдержу этого. В результате мы постоянно ссорились, что, конечно, не добавляло крепости браку. На тот момент я была вымотана, у меня напрочь сели батарейки, хотелось вернуться в Питер. Я понимала, что закончилась как журналист, я уже просто не вижу вещей, которые видят пришлые, что мне нужно выйти из этой атмосферы и уже приезжать сюда в командировки, чтобы не находиться в этом постоянно. В итоге мы с Андреем, к сожалению, разошлись, но остались близкими людьми. Поэтому, когда в 2019-м он погиб, я что-то совсем расстроилась.
«Было предощущение, что моему поколению достанется»— Сейчас ваши поэтические вечера собирают огромные залы. С каким событием связана потребность писать стихи? Неужели вдохновило происходящее?
— Конечно, нет. Я начала рифмовать лет с трех. Стихи о военных действиях я начала писать почему-то задолго до их начала. Удивительно, что стихотворение, которое я написала в 2008 году в Харькове, максимально отражает ситуацию в городе в 2022-м.
— Можете прочесть?
— А потом однажды на улицы выйдут танки. Темно-зеленые морды с открытым дулом, опустеют города, деревни и полустанки, смерть взяла свое — и более не вернула. Провода повиснут, замолчат безжизненно окна, ваше слово, товарищ танковый пулемет. Только маленький желтый мишка лежит одиноко у окна в подвал, ногами плюшевыми вперед.
И когда не останется дома, цветов и мамы, только летний лагерь на западном рубеже — поднимутся куклы с синими волосами и велосипеды, забытые в гараже. И пойдут домашние львы со свалявшейся гривой, вспомнят, что они же хищные и опасные. И ползут опустевшие улицы — тихо, криво. На июльских кленах листья от жара красные.
Тише, тише, ты не бойся, всё будет славно. По пустому городу последняя армия строится. Гусеница Мурзик у них за главного, а после него — пластмассовый викинг-пропойца. Если те, кто старше, — отступили и обманули, то игрушки пойдут воевать, и взаправду даже. И пока они здесь стоят — никакие пули, никакие ракеты не смогут даже.
— Очень даже пронзительные строки. У вас было предчувствие?
— Было предчувствие. На уровне художественных образов предощущение, что моему поколению достанется. Как это сказать? Как будто я сочиняю рассказ о постапокалиптическом будущем, такой постапокалипсис именно был у меня в голове, конечно, тоже замешанный на книгах, на фильмах, на всем этом вот. Когда оказалось, что я живу посреди этого постапокалипсиса... Не так я это себе представляла.
— Конечно, трудно себе представить.
— В моих фантазиях почему-то были уличные перестрелки, но не было бомбежек из 155-х калибров артиллерии.
«Я была совершенно влюблена в Есенина»— Как у вас рождаются стихи, что становится толчком: некое событие, впечатление, строчка, фраза? У всех поэтов по-разному.
— Строчка, фраза, образ. Обычно как-то так. Я понимаю, что какая-то строчка звучит в ритм, фраза звучит в ритм, и она западает, вокруг нее наверчивается.
— А переписываете, редактируете? Или сразу набело?
— Минимально редактирую, практически сразу пишу быстро и набело.
— Здорово.
— Нет, это совершенно не здорово, меня за это критиковали, потому что нужно возвращаться, редактировать. Вот сейчас написала стихотворение памяти Кости Кота, моего друга, добровольца из Бурятии. Он погиб 7 июля.
И больше никого не хоронить,А только вишни собирать в ведерко,Пластмассовое, детское — ониЛежат там с горкой.
И строить новый город на песке,И будут понарошечные людиЛожиться спать на белом лепестке, —Давай так будет.
Вон жук ползет, глаза его черны,Жук красно-черный, именем солдатик,Не мучь его, пусти его с войны,Ей-богу, хватит.
И ямка для секретика в земле, —Туда ложатся город, мама, кошка.Не плачь, не плачь, тебе под сорок лет.Мы все тут — понарошку…
— Какие поэты на вас повлияли? Вы начинали говорить про Есенина.
— Я была совершенно влюблена в Есенина. Эта его драма потерянного рая человека из деревни казалась мне близкой и понятной: все каникулы я проводила в Белгородской области в доме дедушки и бабушкой, мне думалось, что я точно такой же корневой деревенский житель «в развороченном бурей быте с того и мучаюсь, что не пойму — куда несет нас рок событий».
Я рассуждала, что вот в прошлом-то году, в восемь лет, я еще была молода и невинна, а теперь мне уже девять, жизнь я повидала всю как она есть, и уже не так невинна, прекрасна и светла. Опять же, с мамой поссорилась, и Есенин об этом же пишет, что давно он матушку не видал. На меня девятилетнюю почему-то свалились его революционные тексты: «Двадцать шесть их было, двадцать шесть, их могилы пескам не занесть». Я задолбала этим всю семью, потому что ходила за всеми по пятам и читала им это наизусть.
Еще мне очень нравилась «Партизанская мать»: «И плюнула партизанская мать в немцев бесстыжие очи», — спустя почти 30 лет помнит вся семья. Двоюродная сестра, мы как-то списывались, мне говорит: «А помнишь, помнишь, как «плюнула партизанская мать в немцев бесстыжие очи?»
— Современных поэтов читаете? Кто у вас в фаворитах?
— Я ужасно люблю Линор Горалик и вообще многих «либеральных» поэтов. Пожалуй, часто упоминаемых Юлия Гуголева и Дмитрия Веденяпина не особо, но могу назвать украинского поэта Юрия Смирнова и русского Дмитрия Воденникова, если говорить про наш патриотический лагерь — Игоря Караулова, Марию Ватутину, Сашу Пелевина. Но вообще я поэзию на лагеря не делю, и Сергей Гандлевский не перестал быть прекрасным поэтом от того, что он занимает другую позицию.
«У нас последние тридцать лет поэзия была никому не нужна»— Что, на ваш взгляд, сейчас происходит в поэзии, она у нас как? Там расцвет или какой-то период?
— Перескажу пост Игоря Караулова: у нас последние тридцать лет поэзия настолько была никому не нужна, что любой новый игрок на этом поле, который вкинул миллион рублей в премию или основал свое издательство, уже воспринимался как некий тяжеловес. В контексте поэта, выходящего на телевидение, вмешавшееся телевидение — это меч, брошенный на весы. Игорь сказал прекрасно, мне нечего к этому добавить.
— Сейчас в поэзии столько движений. Можно ли выделить лирический голос поколения?
— Мне кажется, это многоголосье. Есть всё та же патриотическая волна, она же панковская, потому что быть патриотом в современном искусстве — это полный панк и попрание общественных норм, есть фем-письмо, есть условные птенцы гнезда Кузьминского, условные почвенники, слэмовая поэзия — четкие, дерзкие ребята, умеющие читать, мальчики с громкой поэзией, которые берут больше напором.
Вообще интерес к поэзии возник в Сети, всё началось с [Веры] Полозковой и [Али] Кудряшовой в середине нулевых. Тогда появилось такое явление, как сетевая поэзия, которая не признавалась. Потом решили, что Кудряшова, в замужестве Хайтлина, и Полозкова — это как бы уже не сетевая поэзия, а что-то хорошее, а всё остальное, что в Сети, значит, — «сетевая поэзия».
— Гражданская лирика — опасная тема? Мешает творчеству злоба дня?
— Меня очень посмешил в этом плане какой-то вопрос в личный чат. «Скажите, а у вас вот военная лирика. А она запутинская или противопутинская?» Это было очень смешно и трогательно.
— Меняется со временем ваш лирический голос и субъект?
— Очень хочу надеяться, что меняется, потому что чем я была моложе, тем пафоснее всё это звучало. Я сейчас стараюсь от этого уходить.
— Прочитаете стихотворение?
— Постараюсь найти из недавних:
Андрюха Швед,Девятнадцать лет.В магазине не продавали сигареты и водку —Совсем же дите.
Не надо, говорит, не фоткай,Дай закурить, теть.Вопреки рыданиям материУшел, печали не зная.
Стоял такой с автоматомНа самом краешке мая.Сигарета в почерневших пальцах,Рябь на траве, как в воде.А так бы хоть на фотке остался.А теперь нигде.
Справка «Известий»
