Режиссер «Зеркала для героя», «Макарова» и «Мусульманина» Владимир Хотиненко успел поработать и в формате блокбастера, выпустив «72 метра» и «1612», и в документалистике, и в телевизионном кино, создав знаковые сериалы прошлого десятилетия. Сегодня он вместе с итальянцами работает над фильмом о Данте, тостует за волшебство жизни и почти не находит актуальных и талантливых картин. 20 января Владимиру Ивановичу исполняется 70 лет, и «Известия» поговорили с ним не об итогах, потому что рано, а о предварительных выводах.
«Однажды меня на этом поймали и поставили фингал под глазом»— Вы закончили с красным дипломом Свердловский архитектурный институт, а потом вдруг оказались на Высших курсах сценаристов и режиссеров. Как получилось, что архитектора Хотиненко мы потеряли, а режиссера — обрели?
— История на целый день, но я попробую изложить всё компактно. Я увлеченно занимался архитектурой и очень благодарен этому этапу своей судьбы. Бывших архитекторов не бывает. Мечтал построить что-то авангардное на площади Бобур [в Париже], типа Центра Помпиду, но на дворе стоял 76-й год, о воплощении подобных замыслов и речи быть не могло. Сейчас, трезво оценивая прошлое, могу сказать определенно, что архитектура ничего особенного не потеряла. Со мной учились куда более способные и талантливые ребята. Мы до сих пор дружим. Что приобрел кинематограф — не мне судить.
У судьбы свой сюжет. В детстве я не мечтал быть ни актером, ни режиссером. Более того, даже когда я принял решение оставить архитектуру, у меня не было мыслей о кино. С другой стороны, кино я знал и любил всегда, какая-то бацилла внутри сидела. Когда-то я прочел в одной критической статье о Луисе Бунюэле, и он меня заворожил. В Архитектурном никто не занимался сюрреалистами, а у меня любимым фильмом был «Андалузский пес», он для меня и сейчас ориентир. И Бунюэль с тех пор любимый режиссер.
Кроме того, я с детства был большой выдумщик, постоянно рассказывал какие-то истории — например, о фильмах, которых я не видел. И никто не видел. Однажды меня даже на этом поймали и поставили фингал под глазом. Судьба в чистом виде, она каким-то, почти насильственным образом вывела. Ведь я даже в армии служил, чтобы «освободиться» от архитектуры! Мне дали отпуск. А как раз в Свердловск приехал Михалков. Мой приятель затащил меня на творческую встречу с ним. И тот мне предложил попробовать себя в режиссуре, раз я на распутье. Дальше пошло-поехало. Судьба — судьбой, а надо крутиться. Устроился ассистентом на Свердловскую киностудию. Когда поступал на Высшие курсы, у меня уже были фильмы, где я работал художником-постановщиком. Уже сделал какую-то карьеру, потому что профессия художника в кино — это серьезно. В общем, всё это — пьеса, в которой я исполнял некую роль.
— Как у вас рождаются замыслы? Взять хотя бы один из первых ваших фильмов — «Зеркало для героя»?
— К тому времени я снял уже два фильма, но был слегка разочарован. Хотелось чего-то другого. Я даже был слегка смущен и жалел, что поменял хорошую профессию архитектора на вот это. Хотя я был уже известен, получил много призов, был в поле внимания критиков и начальства. А тут у меня был сценарий, который не получился, а фильм уже в запуске. Автор — известный драматург. Я нашел в себе мужество приехать к нему и сказать: нет, это не то, что я хочу. А от него я поехал в Госкино, пробился на прием к министру и за 15 минут убедил его, что мне нужно снимать не вот по этому сценарию, а по повести «Зеркало для героя», которую я недавно прочитал. За те же деньги, в те же сроки. Я падал на ковер, что-то показывал, изображал. Он одобрил, я понесся к Наде Кожушаной с этой историей, она придумала для нее закольцованный день. А потом я впервые в жизни снимал на «Кодак». С этим фильмом было море приключений, но именно на съемках «Зеркала» я понял: ради такого кино можно было уйти из архитектуры. Было ощущение радости от того, что получается то, что ты хочешь.
— Большим событием в середине 90-х стал «Мусульманин». О нем спорили, говорили, что не может русский солдат принять мусульманство и вернуться после этого в Россию. Но сейчас мы видим что-то похожее в мире. Получается, вы всё это предсказали?
— Не буду брать на себя пророческие функции, хотя считаю, что «Мусульманин» совершенно не устарел. А сейчас даже звучит по-новому. Но я понимал тогда, что люди не в теме, а я в теме. Всё началось с того, что из плена стали возвращаться ребята. Среди них многие приняли ислам. Мы с Женей Мироновым отсматривали материалы с ними. История нашего героя не выдуманная, у нее есть основа. Мы снимали под Касимовым, и вокруг был ареал другой веры, начиная от хана Касима. Это же наша история — в нашей стране слово «русский» всегда звучит несколько условно. Это не национальность. Народ наш состоит из православных, мусульман, иудеев — там столько всего, такой замес, это и делает нас такими сильными!
— Вас вообще очень волнует тема религии в кино. Почему?
— Было три фильма на эту тему, строго говоря: «Мусульманин», «Поп» и документальный «Паломничество: Вечный город». Кстати, последний снимался в сотрудничестве с Ватиканом. И каждый раз, кроме «Мусульманина», я мучил себя вопросом: снимать или не снимать? Это до того деликатный, личный вопрос, что всякая декларация тут бессмысленна. Каждый тут делает выбор сам. Мне никогда не придет в голову агитировать кого-то. Можно только показать, как это непросто, а это всегда непросто! От «Паломничества» я трижды отказывался, и потом мне уже жена сказала: бери, а то кто-то другой может испортить эту тему. И я взялся. Ну сложно всё это. Ведь и верующие разные, и священники. Но, например, слова апостола Павла о любви в Послании Коринфянам — для меня путеводная звезда. Никто о любви не говорил так мощно и так точно. У меня в фильме эти слова произносит Володя Машков.
— Но сейчас вы эту тему в кино для себя закрыли?
— Никогда не говори «никогда». Но я каждый раз буду очень сильно думать, прежде чем взяться. Вот, например, Мария Египетская. Она вела разгульную жизнь, потом пришла к Господу. Жила много лет в пустыне. В разодранной одежде, иссохла все, осмелилась причаститься только перед смертью — как про нее снять фильм? Кажется, такая драматичная история, но — о чем говорить? Показывать, как она «гуляла»? Сосредоточиться на пустыне? Непонятно. Можно, конечно, снимать популяризаторские фильмы, анимационные, чтобы детям рассказать о святых. Скажем, я каждый день с утра читаю жития святых. И там всё не так просто! Я верующий человек и, получается, должен верить в эти истории, а я верю не во всё! Вот не верится! Но я читаю и читаю.
— Еще одна важная для вас тема — революция. Почему она вас так держит? Ищете ответы о судьбе России?
— Мне судьба предоставила возможность погрузиться в разные сложнейшие периоды российской истории. Одно Смутное время чего стоит! Мне эти переломные моменты всегда были интересны. И каждый раз Россия выходила на какой-то новый уровень, хотя по логике она должна была просто исчезнуть. Многие считают, что до революции было хорошо, и если бы она не случилась, всё было бы просто чудесно. Нет! Всякий, кто достаточно серьезно изучал историю, знает, что дела в России шли не очень хорошо. Во всех смыслах, включая духовный. Революция произошла неумолимо и неизбежно. Нам не надо было участвовать в Первой мировой, не надо было воевать с немцами, но это долгий разговор. Мне интересно наблюдать, как Россия поднимается после перелома. У меня и дипломный фильм был про Хабарова и его триста казачков.
— Как думаете, какие главные уроки история дала России? И усвоили ли мы их?
— Рискну предположить, что история вообще никого, не только в России, ничему не учит. Не учит государства, социум, институты. Но она учит отдельных людей. Из которых потом образуется социум. История, как и искусство, влияет на конкретного человека. На каждого в отдельности. Чтобы ни происходило, важно, как человек себя проявляет в своем времени. Ведь все по-разному! Если бы мы извлекали уроки, уже после Средних веков все должны были бы жить иначе. После Первой мировой войны, после Столетней войны — иначе. Но не живем! Это печально, но это не означает, что колесо истории вращается вхолостую. Потому что это влияет на людей, создает энергетическое, мистическое поле, неведомое нам.
«Мир на грани катастрофы, а мы собачимся по мелочам»— Вы уже давно совмещаете работы в традиционном кино и телевизионном. Чем вас телевидение привлекает?
— Раньше было так: сериал — значит, меньше денег и времени. Сейчас это сохранилось только в мыльных операх. А в серьезных сериалах разницы нет, это — кино, только другой формы. Это роман, а кино — это рассказ или повесть. Сериалы очень шагнули вперед. Хотя и кино уже не такое, как раньше. Тут тоже произошла революция. Кино смотрят с телефона, меняется показ, меняется индустрия. Не обошлось без потерь, качество страдает от количества. Все зависит от истории — затягивает ли она? Сколько серий нужно, чтобы ее рассказать?
— Ваши телефильмы раньше выходили только на федеральных каналах. Есть ли идеи снять что-то для онлайн-платформ?
— Для меня это не имеет значения. Был бы материал, и были бы деньги, достаточные, чтобы снять кино именно так, как оно задумано. Я люблю экран, люблю ощущение зала, но способ показа меня не так волнует. Хотя я буду снимать и для киноэкрана, но могу и для платформ.
— Как думаете, российское кино сегодня актуально? И должно ли оно вообще быть актуальным?
— Возьмем фильмы про любовь — их будут снимать вечно. Мелодрамы, драмы, что угодно. Человеческие чувства актуальны всегда. Бывают еще злободневные темы, тенденции, мода на что-то. Но у меня сейчас легкая пауза как раз из-за этого: нужно найти какие-то новые критерии, чтобы снимать. Мир в рассеянности. По инерции всё снимается по-старому. И я пока увидел только один актуальный и талантливый фильм — «Не смотри вверх». А остальное всё — в традиции. Почему народ в праздничные дни смотрел советские фильмы? Потому что они про человеческие чувства. Это не тоска по СССР, это тоска по человеческому к тебе отношению, по человеческой жизни.
— Но вот ваши «72 метра» — это же аллюзия на трагедию «Курска»?
— Замысел был таким, когда мне предложили этот проект. Но я от этой аллюзии отходил. Конечно, «Курск» — трагедия. И Эннио Морриконе, который писал музыку к фильму, писал ее для погибших ребят. Но таких историй, к сожалению, было много, и я снимал про всё. Даже поменял тип лодки, чтобы отойти от буквальности, от спекуляции. Так что лодка дизельная, а не атомная. Хотя у нас был показ для вдов, и одна из них мне сказала: «спасибо за наших ребят!» Вот и всё, мне больше никакой другой актуальности не нужно.
— Есть две позиции: «поэт в России — больше, чем поэт» и «художник никому ничего не должен». Какая вам ближе сегодня?
— Этот вопрос только кажется сложным. Нет общей формулы. Был Маяковский, который служил и гордился этим. Есть те, кто всегда в оппозиции к государственной системе вообще. Но я хочу обратить внимание — при советской системе было снято значительно больше хороших фильмов, чем в наши времена свободы. Феллини сказал, что художнику не надо свободы, он должен всегда сопротивляться. А Тарковский нам читал когда-то мастер-класс и тоже сообщил, что художнику свобода не нужна. Мы были ошарашены. А он продолжил: Андрей Рублёв писал свою
«Троицу» в условиях жесточайшего церковного канона. И создал шедевр. Важно понимать, что такое свобода. Она внутренняя, она — совсем другая. Ван Гог писал свои картины, хотя ни одна из них при его жизни не была продана. Но это была его свобода. И, слава Богу, был брат, который Ван Гога поддерживал материально.
— Вы — завкафедрой во ВГИКе, только что принимали экзамен у студентов. Как думаете, есть будущее у российского кино? Каково оно?
— Мой ответ будет субъективным, потому что я их люблю, они мне как дети. И они, и студенты на Высших курсах, там ребята более взрослые. Будущее есть не хуже, чем у кого-то другого. Как только случится щелчок и цивилизация поймет, что на самом деле произошло в связи с пандемией, может начаться новый этап. Проблема ведь не в количестве талантливых ребят, а в отсутствии высоких идей. Нет потребности в герое. Последним был Данила Багров. Потому что нет потребности! Нет запроса на Данко. Когда-то идея вела Че Гевару, в ней была жертвенность, но высокие идеи и герои исчезли. Сформулируется понимание мира, сформулируются и задачи. Сейчас мир на грани катастрофы, а мы собачимся по мелочам. Но это же никуда не годится! Одумайтесь! Как дальше жить будем, ребята?!
— Вы мистик?
— Да, конечно!
— Как вы к этому пришли?
— Не знаю. Всякий религиозный человек мистичен, но я же не всегда была воцерковлен. Любимый тост моей бабушки был: «Дай Бог, не последнюю» — по поводу рюмочки. Что означает этот тост? Это значит, будет здоровье, будет, с кем и что выпить. Отличный тост. Но у меня любимый — другой. Я всегда пью за волшебство жизни. Потому что она правда невероятная. Вот мы с вами вспоминали «Зеркало для героя». Я рассказываю о нем студентам и понимаю, что их еще на свете не было, когда снимался этот фильм. А я помню все: запахи, события, перипетии. Это ли не волшебно? Никто никогда мне не сможет этого объяснить. Есть что-то за нашим разумом. Beyond. И это придает смысл и надежду.
— Вы сказали, что взяли паузу. Надолго?
— Это не совсем пауза. Это попытка почувствовать аромат времени. В чем он сейчас? Не я, мир находится в паузе — интеллектуальной, духовной. У меня есть сейчас один объект внимания — «Божественная комедия» Данте. Это мерило происходящего сегодня. С нами сегодня происходит «Божественная комедия». Конечно, само это произведение не нужно экранизировать, это бессмысленно, но мы с итальянцами сейчас работаем над фильмом о Данте. Через его судьбу можно почувствовать многое.
Справка «Известий»
