Фундаментальное биографическое исследование Глеба Шульпякова погружает Константина Батюшкова в очень обширный контекст — исторический, политический, литературный и художественный. Последний особенно интересен в связи с деятельностью героя, тонко чувствовавшего изобразительное искусство, в качестве одного из первых российских арт-критиков. Впрочем, и слова-то такого еще не было, когда Батюшков написал эссе «Прогулка в Академию художеств». Эта работа 1814 года дает все основания понимать буквально афоризм Осипа Мандельштама: «Батюшков — записная книжка нерожденного Пушкина», по мнению Шульпякова, подробно анализирующего «Прогулку». Он указывает конкретные места в «Медном всаднике», свидетельствующие о том, что «Пушкин внимательно прочитал эссе любимого поэта». Критик Лидия Маслова представляет книгу недели специально для «Известий».
Глеб Шульпяков«Батюшков не болен»Москва, Издательство АСТ, редакция Елены Шубиной, 2024. — 637 с.
В предисловии под названием «Певец, достойный лучшей доли» филолог Анна Сергеева-Клятис восстанавливает справедливость по отношению к Батюшкову, оказавшемуся в тени своего друга В.А. Жуковского, хотя и оказавшего на Пушкина гораздо большее влияние. В дальнейшем и Шульпяков вслед за Сергеевой-Клятис упомянет критическую цитату Пушкина о соединении в стихах Батюшкова «обычаев мифологических с обычаями жителя подмосковной деревни», находя подобную эклектику оправданной и логичной: «...таков был путь русской поэзии — к реальной, а не условной картине жизни, намеченный еще Карамзиным и Державиным, продолженный Батюшковым, но до конца пройденный лишь самим Александром Сергеевичем».
Пушкин, воспринимавший поэзию Батюшкова прежде всего как «эпикурейскую», возникает на страницах книги неоднократно. Есть тут среди прочего и описание роскошных торжеств в Павловске в июле 1814 года по случаю возвращения Александра I из Парижа. На этом празднике лицеист Пушкин надеялся увидеть одного из своих поэтических авторитетов, к которому, по определению Шульпякова, испытывал «ревнивое притяжение-отталкивание», но встреча не состоялась из-за болезни Батюшкова. Его функция как предшественника Пушкина, удобрявшего почву перед восходом «солнца русской поэзии» и тестировавшего новые поэтические практики, которые войдут в обиход у следующего поколения, далеко не главный ракурс книги. Она создает разносторонний, объемный портрет в 3D, в том числе и в самом буквальном смысле слова «портрет»: описание различных изображений Константина Николаевича становится для Шульпякова важным психологическим приемом, позволяющим проследить эволюцию героя во времени, а также текучесть, переменчивость его слишком подвижной натуры.
«Существует несколько живописных изображений Константина Батюшкова, и все они несхожи друг с другом — как если бы художники изображали какого-то другого, каждый раз нового человека», — пишет Шульпяков, начиная свое повествование с одного из первых портретов героя, сделанного неизвестным художником в 1801 году. «Мы видим совсем еще молодого человека, подростка. По выражению лица складывается ощущение, что юноше в ведомственном мундире неловко, как если бы мундир был велик, и он с осторожностью выглядывает из него и за раму картины тоже. Батюшков похож на большую пугливую птицу». А в финале книги можно найти несколько словесных описаний поэта, доживающего свои дни в доме племянника уже в помраченном состоянии рассудка, которое, однако, на первый взгляд почти и незаметно, например, по свидетельству поэта Николая Берга: «Темно-серые глаза его, быстрые и выразительные, смотрели тихо и кротко. Густые, черные с проседью брови не опускались и не сдвигались... Как ни вглядывался я, никакого следа безумия не находил на его смиренном, благородном лице. Напротив, оно было в ту минуту очень умно».
Однако проявлений душевной болезни, настигшей Батюшкова в возрасте около 35 лет, в книге хватает. Жизнеописание героя, включающее участие в Отечественной войне 1812 года, службу в Публичной библиотеке, матримониальные планы, решение имущественных и финансовых вопросов, перемежается пространными цитатами из дневника немецкого доктора Антона Дитриха. В 1828 году он сопровождал Батюшкова из саксонской лечебницы Зонненштайн в Россию и оставил подробное описание различных состояний пациента, включая довольно экстравагантные выходки, порой требовавшие и применения «сумасшедшей рубашки», хотя часто удавалось обходиться и паллиативными мерами: «Пришлось вынести из комнаты бюст императора Александра, вид его возбуждал больного, который плевал перед ним».
В концепции Шульпякова основной психологической, эмоциональной доминантой личности и судьбы Батюшкова становятся поиски дома и хроническое ощущение собственной неприкаянности. К этой теме исследователь снова и снова возвращается по разным поводам, в том числе возвращаясь к полемике с Пушкиным, не понимавшим странного гибрида греческих мифов и русской усадьбы, созданного в стихотворении Батюшкова «Мои пенаты». Ему Шульпяков подбирает вполне убедительную философскую интерпретацию: «То, что казалось Пушкину противоречием здравому смыслу, имело у Батюшкова свой смысл, и этот смысл метафорический. Нет никакого конкретного пристанища для поэта, как бы говорит он; никакого Хантанова или Даниловского; или Болдина; никакого, пусть даже заемного, домашнего очага или крова — чтобы воспеть их, а если и есть, то срок их всё равно недолговечен; утрата всё равно неизбежна; поэт это чувствует и потому везде странник, везде заложник вечности; везде в плену у времени. Батюшков словно нарочно называет свое пристанище то обителью, то хижиной, то шалашом, то хатой, то домиком».
В каком-то парадоксальном смысле безумие, в котором Батюшков вполне безмятежно прожил три десятилетия, окруженный заботой и любовью близких, можно рассматривать вовсе не как трагедию или проклятие, а, наоборот, чуть ли не как экзистенциальную победу: «Батюшков проживет в Вологде долгую жизнь и умрет от тифа в 1855-м. Своего лучшего друга Гнедича он переживет на 22 года. За это время успеет погаснуть звезда Пушкина. Взлетит и погибнет Лермонтов. Напишет «Мертвые души» Гоголь. Появятся Толстой и Достоевский. Но об этом Константину Николаевичу ничего известно не будет. Его мечта по-своему сбудется, он обманет время. Он просто перестанет замечать его, выпадет из эпохи».
В контексте таких рассуждений интригующее название книги Шульпякова представляется более чем логичным: выходит и правда, Константин Николаевич вовсе не заболел, а просто хитрым способом убежал от не устраивающей его действительности, обретя наконец некое метафизическое пристанище, убежище, обитель внутри собственной слишком мечтательной головы. «Если можно было бы определить Батюшкова одним словом, этим словом была бы «мечта», — подводит итог Шульпяков. — Не в том тривиальном, потребительском смысле, каким это слово мы обычно наделяем сегодня. А как форма творческой интерпретации действительности; способность создавать гармоничные миры, проживать их ярко и насыщенно и даже отдавать им предпочтение в споре с действительностью».
