«Побоялся, что потомки растворятся в западных странах»

Скульптор Даши Намдаков уверен, что его искусство — это дар. Работы мастера выставлялись в Государственном Эрмитаже, Пекинском музее мирового искусства (КНР), в галереях Великобритании и США. Сам он некоторое время жил в Италии, в Англии. А несколько лет назад художник продал дом в Лондоне, вернулся в Россию, а вырученные деньги вложил в развитие родного села. Об этом, а также о выставках в Азии, дружбе с Сергеем Бодровым и преданности традициям он рассказал в интервью «Известиям».

— Ваше творчество — воплощение стихий, земли, природы. Мы с вами встретились на Алтае, где этим можно насытиться. Расскажите о ваших впечатлениях?

— Я очень люблю археологию, антропологию — все науки, которые говорят о том, с чего мы начинали. Так вот, самые крутые археологические находки XX века найдены на Алтае, они датируются примерно X–V вв. до н.э. — на Саянах, в долине Пазырык, на плато Укок, Аржан в Туве. На этой земле была невероятная цивилизация! Некоторые находки в Эрмитаже хранятся. Когда ты смотришь на эти вещи, понимаешь, что это были государства, города с производствами и школами. Они совершенны! Это соизмеримо с греческой культурой, культурой римлян, Египта, Ассирии, Вавилона. Англосаксы бы раскрутили эту историю, и ее знали бы все. Мы, в силу своей какой-то скромности или глупости, об этом не рассказываем. Поэтому то, что происходит здесь сейчас, развитие того же Манжерока, достойно предков, которые жили на этой земле.

— Чувствовали на Алтае желание творить?

— Самое для меня важное — это мое личное творчество, когда я делаю авторские вещи и езжу по миру с выставками. Если раньше я был больше в Европе, то сейчас у меня запланированы выставки в Токио, Гонконге, Пекине, Бангкоке. Почему там? Потому что скульптуры — тяжелые. Это не холсты, которые запаковал и увез. Нужно продумывать логистику. Мы все сибиряки, и для меня это тоже часть родины. Я бы хотел сделать что-то жизнеутверждающее для восхваления нашей земли.

— Вы занимаетесь возрождением села Укурик, откуда вы родом. Откуда это желание?

— Это нормальное желание, но оно приходит с возрастом. Я жил в Италии много лет, потом в Англии. Но за пару лет до пандемии я вернулся по простой и банальной причине — побоялся, что мои потомки — дети, внуки, потом и правнуки — растворятся в западных странах, цивилизациях, семьях. Мне очень важно, чтобы они были на родине. Я просто сделал осознанный шаг взрослого человека, и вся семья меня поддержала. У нас очень глубокие традиции, нам важны корни, смыслы. Боги нас оберегают. А когда мы уезжаем, когда мы далеко, они нас не видят. В результате и мы слабеем, и они слабеют, потому что мы должны их подкармливать. Это часть нашей философии и религии. Это что-то из смеси шаманизма и буддизма. Это одна из причин, почему я вернулся.

Мы продали дом в Англии, который строили с любовью, и практически все деньги вложили в деревню, потому что она умирала. Это не дешево. Помог Забайкальский край, я обращался к друзьям. В итоге получился удивительный проект «Тужи» — добрый, теплый. Деревня стала развиваться: строятся дома, возвращаются люди, приезжают гости со всех концов света — не массовый турист, а люди, которые интересуются культурой, искусством. Помните, как Мюнхгаузен вытащил себя за волосы из болота, у нас такая же история — мы сами себя вытаскиваем.

— Но вы после возвращения из Англии обосновались в Москве. Хотя раньше говорили, что этот город не для жизни и вам по душе деревня.

— Я Москву никогда не любил. У меня был любимый населенный пункт — это моя деревня, а жизнь в городе я считал необходимостью. Но пожив пять лет в Пьетрасанте (это маленький городок в Италии) и шесть-семь лет в Англии, я понял, что Москва — великолепный город, один из самых продвинутых в мире. Большое видится на расстоянии. Понятно, что критики найдутся везде, но я считаю, что столицу привели в порядок. Город чистый, особенно сейчас. Я полюбил Москву и считаю, что это город для жизни.

— Расскажите о скульптуре «Дракон», которую вы представили на курорте «Манжерок» на Алтае. Вас вдохновил какой-то образ или материал?

— Когда руководство Венецианской биеннале пригласило меня, мне дали отдельное помещение, то есть я был вне русского павильона. Туда привозят самые современные тенденции. В силу того что я много лет прожил на Западе, а родился здесь, слияние культур дало свои плоды. Я понял, что мне нужен новый материал. У любого художника с годами и практикой вырабатываются свои мазки, инструменты или пластические решения. У меня они есть. И ты автоматически начинаешь ими пользоваться. Но я отказался от бронзы и пришел к дереву как к самому естественному сибирскому материалу. Начал делать из него коллекцию. А то, что создает природа, никогда никакой художник не воспроизведет. Я понял, что дерево имеет свою структуру, свою пластику, особенно когда ты находишь какие-то природные формы деревьев. Получился уникальный опыт. Теперь эти пластические решения перешли уже в бронзовые и там живут.

В Венеции премьера не состоялась, а показать всё равно хочется. Мы ищем площадку, проговариваем с Токио и Гонконгом, чтобы сделать там премьеру этой коллекции. А пока для меня очень важно, что мы привезли знаковую вещь сюда, в Сибирь. Здесь же горы, везде боги живут. Мы не подозреваем, а они на нас смотрят.

— А то, что вы не смогли показать эту коллекцию на биеннале…

— Это очень обидно, но что делать... Такова жизнь.

— Это их решение?

— Нет, они-то мне не отказали, но я не смог физически везти экспонаты, потому что на границах в то время всё встало. У меня была возможность какими-то окольными путями всё перевезти через Восток, но я сам не решился, потому что в то время было всё обострено, и до сих пор так. Сейчас люди находятся в таком психозе, не разбираются и очернить могут всё что угодно, закидать яйцами. Поэтому мы не поехали.

— Для художника важно, чтобы весь мир увидел его работы?

— Конечно, важно. Я вырос в советское время и не думал, что вообще когда-то буду за границей жить. А то, что я буду с выставками своими ездить по всему миру, а эти выставки возят в огромных контейнерах на кораблях, я бы не поверил. Слава богу, что мы не знаем своего будущего, потому что это заставляет тебя открывать миры, быть сильным, готовым к трудностям, преодолевать их.

— Сейчас много говорят про культуру отмены. Вам, наверное, как человеку, который много путешествовал, как никому известно о том, есть она всё-таки или нет. Вы это ощутили?

— Мне не нравится, когда начинают критиковать, когда идет информационная война что с той стороны, что с нашей. Это печально. Культуры мира уникальные, интересные. На востоке, в Азии, у нас в стране столько находок, столько вещей, опыта! И мы должны этим делиться и общаться. Я мечтаю о времени, когда мы все будем жить в мире.

— То есть в какой-то мере культура отмены существует?

— Конечно существует, и это — безобразие.

— Какое влияние на ваше творчество оказал буддизм?

— Буддистских элементов в моем творчестве не так много. У нас в Бурятии существуют и буддизм, и шаманизм. Шаманские, языческие вещи — это мой конек. Они дают оторваться от земли, дают свободу. Я потомок советской школы, Академии художеств, художественных институтов, соцреализма и прочих вещей, которые нас научили, но художники стали одинаковыми. А мне культура предков дала возможность полета, и я — летаю.

— Западная публика считывает эти смыслы, мотивы, которые отражены в вашем творчестве?

— Восприятие везде разное. Я бурят, но вырос в СССР и учился среди русских, это европейская культура. В результате получилось, что у меня в гармонии живут и Восток, и Запад. Мне легко общаться с разными людьми.

Я думаю, что не понимают ни Запад, ни Восток, что я делаю, но это и интересно. Понимаете, художник должен что-то привнести этому миру, чего в нем еще нет. Я родился с этими знаниями, мне повезло. Современному художнику трудно высказаться. Что ты можешь сказать? То, что ты можешь сказать, знает твой сосед. Мы же все одинаковые. Надо быть поцелованным богом, чтобы в век информации сказать то, что будет интересно другим. Это трудно, но природа всё регулирует. Всегда рождается небольшой процент людей, которые могут это сделать.

— К шаманам за помощью в творческих вопросах обращались?

— А что он тебе скажет? Он за тебя не нарисует. Это то же самое, что с искусственным интеллектом: никто тебе не расскажет, не покажет, ты должен всё сделать сам. Но я сам прямой потомок великих шаманов. Возможно, где-то они проявляются в моем творчестве. Возможно, это мое преимущество. Я понимаю, что боги мне помогают.

— Сейчас многие сферы стремятся к цифровизации. В том числе художники тестируют цифровые формы, NFT. Как вы к этому относитесь? Куда, по-вашему, сегодня движется искусство?

— Я считаю, что современное искусство движется туда, куда надо. Порой ты можешь чего-то не понимать, но я себе всегда говорю, что нужно разобраться, а не отвергать. То, что происходит сейчас, — этого не было никогда: такие темпы, мир поменялся на глазах. «Цифра» появилась, когда мы, мое поколение, были уже взрослыми людьми, у нас происходила ломка. Я принял это и не стал с этим бороться. Я углубился в технологии, и мы их используем. Я помню, когда только появились японские технологии по сканированию и выращиванию моделей, их покупали за бешеные деньги. Мне было так обидно: через полгода наше оборудование устарело и стало стоить копейки, потому что каждый месяц появлялись новые технологии и наши оказывались первобытными. Сейчас, конечно, очень важно «сечь», быть в курсе всего этого.

— Как вы думаете, в будущем искусство может вообще исключить физические формы и полностью уйти в цифру?

— Нет, этого не будет никогда. Искусственный интеллект никогда не заменит человеческий мозг. Никогда. Да, наверное, оно будет производить какие-то вещи, и весьма похожие на талантливые, но только человек, только мозг естественный, природный может придумать что-то удивительное. Искусственный интеллект будет помогать, но всё равно продукт надо делать руками и мозгами.

— Ваша биография впечатляет. Скульптуры хранятся в ведущих музеях мира, в личных коллекциях первых лиц государств, бизнесменов и знаменитостей. Есть кто-то из них, с кем общение вас особенно впечатлило?

— Я для себя однажды решил, что об этом никогда никому не буду рассказывать, потому что это некрасиво. Это не так важно. Важно, чтобы твои вещи ценили музеи, глубокопогруженные специалисты. А то, что ты модный, популярный, — это всё временно.

— Вы были художником в фильме «Монгол» Сергея Бодрова-старшего. Расскажите об этом опыте и работе с режиссером?

— Это маленький опыт из большого моего жизненного опыта, но я счастлив, что я познакомился однажды. Он меня сам нашел, пригласил в проект. Я сначала отказывался, потому что тема Чингисхана для нас — табу. Но я счастлив, что в результате он стал моим другом, моим учителем. Я его так воспринимаю — как великого человека, мудреца. При этом он абсолютно простой. Я его очень люблю. Часто с ним общаемся.

— А почему тема Чингисхана — табу? У вас есть его скульптура, которая выставлялась в Лондоне.

— Это было после. В Советском Союзе было табу — имя Ленина. Когда я был маленьким, я Ленина пытался нарисовать, мне сказали: «Ты что! Его можно рисовать, только имея диплом высшего образования художника. Иначе — грех». И Чингисхан для нас был такой сакральной темой. Я отказывался от участия в фильме в качестве художника, но мой духовный учитель сказал, когда я поехал за советом: «Если не ты, это сделает другой, а тебе потом будет стыдно, каким его изобразили, и будешь себя корить. Поэтому ты должен взяться за эту работу». И это было причиной, почему я за эту работу взялся.

— Если в «Монголе» вы выступили в качестве художника, то в документальном фильме «Отец Байкал» про создание вами одноименной скульптуры, вы стали героем. Как относитесь к вашему экранному образу?

— Я его не смотрел, видел однажды. Я свои интервью никогда не смотрю и не читаю, потому что я боюсь. Мне это тяжело дается.

— Тогда поговорим про скульптуру «Отец Байкал». В фильме есть сцена, в которой вы обсуждаете с командой, что из-за нее поднимется шум. И он был. Вы заранее это понимали?

— Я же понимаю, что со временем эта вещь становится практически сакральной. Было противление, но сейчас, когда установили скульптуру, к ней едут потоки людей. Отец Байкал для нас, бурятов, — живой. Существует хозяин в лице Байкал Бабая — отца Байкала.

— То есть вы понимали, что будет критика. Вы ее не боитесь?

— Боюсь! Обидно, печально, страдаю, но страшно, когда тебя вообще не замечают.

— А есть ли у вас глобальная цель, идея?

— Нет, и слава богу. Нельзя знать будущего, это ни к чему хорошему не приведет. Я живу, куда ветер подует, не надо сопротивляться, он тебя приведет куда надо.

— Как вы считаете, ваше творчество — это дар или каждый человек может прийти к чему-то высокому упорным трудом?

— Это дар. Меня бог одарил такими способностями, и я даже не понимаю, за что. Но учителя говорят, что за заслуги моих предков, а я — лишь передаточное звено. То есть это знания, которые накопили мои предки, они хотят выпустить на свет, и я — только инструмент.

— А своим детям, внукам вы предаете свои знания? Они — продолжатели вашего дела, творчества?

— Мои родители никогда меня не воспитывали, мне так казалось. Просто они жили как жили. А потом оказалось, что это и есть воспитание. Вот и у меня то же самое: они видят, как я живу. Каждый человек личность. Я совершенно не собираюсь навязывать своим детям, чем они должны заниматься, чему-то пытаться учить. Каждый человек — планета. Самостоятельная!