«Не думаю, что у Бузовой меньше сценических талантов, чем у Собчак»

Эдуард Бояков хочет создать театр, где главной звездой будет труппа; уверен, что Владимир Жириновский может сыграть в «Гамлете»; жалеет о молчании Татьяны Дорониной и считает, что актерские вузы сегодня выпускают несовременных людей. Об этом худрук МХАТ имени Горького рассказал «Известиям» накануне первой премьеры сезона.

— Вы начинаете сезон — и открываете череду премьер «Розовым платьем» по пьесе Наталии Мошиной. Представление — ночное. Заканчивается спектакль «Три сестры», и тут же в этих же декорациях стартует его продолжение. Речь — о судьбе Наташи Прозоровой. Вы решили оправдать героиню, которую собственный муж называет шаршавым животным?

— Не совсем так. Но мы предполагаем, что нужно дать слово и другой стороне. И мне, и прекрасной актрисе Ирине Линдт, исполняющей роль Наташи, и всей нашей команде, работавшей над спектаклем, этот персонаж очень близок и симпатичен не только своей искренностью и чувственностью, но и жизненной энергией, терпением и силой.

Понятно, что Чехов был ближе по духу к кругу условных Прозоровых. Однако я почему-то уверен, что он мог бы это произведение принять: ведь он старался видеть людей с разных сторон.

Героев «Трех сестер» мы покинули на пороге страшных событий — перед началом революции. Собственно, и сам Чехов умер в 1904 году, не застав исторических перемен. И, конечно, у многих возникало желание представить: а что случилось бы с действующими лицами за рамками пьесы, в дальнейшем.

— Ирина Линдт пришла к вам из Театра на Таганке. Евдокия Германова, покинув Театр Олега Табакова, тоже стала штатной актрисой МХАТ имени Горького. У вас играли Дмитрий Певцов, Григорий Сиятвинда, Анна Большова, другие известные актеры. Каков сейчас их статус?

— Они приглашенные. Но это родные для нас люди. Певцов играл шесть спектаклей подряд в июне — вы понимаете, что это такое. Ты неизбежно начинаешь думать, где сменную обувь оставишь или что у тебя в буфете любимое. Так же происходит с Аней Большовой, Андреем Мерзликиным. Я это вижу, чувствую. Вот и Леонид Аркадьевич Якубович пришел к нам — и сразу оказался близким, своим. Они не принесли сюда трудовые книжки, но это люди, которые уже вошли в жизнь театра. Мерзликин у нас приступает к работе в новой постановке режиссера Виктора Крамера. Якубович уже репетирует «Скупого» по Мольеру.

— «Скупой» будет ставиться на Леонида Аркадьевича? Второго состава не будет?

— У нас и в нашем знаменитом «Лавре» нет второго состава — ни у Певцова, ни у Якубовича, ни у Алисы Гребенщиковой.

— Хорошо ли, что это так? А если кто-нибудь заболеет?

— Когда я пришел в театр, в «Синей птице» было пять составов, а спектакль находился в чудовищном состоянии. Помните это? «Мы длинной вереницей идем за синей птицей». Самое простое, что нужно было делать, — идти, держась за руки. А артисты не могли в ногу попасть. Настроения не было никакого. Они как наказание это воспринимали — сами мне об этом писали. Мы с актрисой театра Натальей Юрьевной Пироговой начали работу над реконструкцией спектакля, и пошли невероятные процессы. Список, где было пять артистов на одну роль, быстро сжался: где-то остался один, где-то — два человека.

Мы в той фазе, когда составы очень опасны. Может быть, через два-три года, если Бог даст, можно будет говорить о труппе — и тогда попробовать.

Когда в сложившийся спектакль с нуля вводится большой артист, это действительно интересно. Например, Сергей Десницкий мог за один день войти в спектакль, он в этом плане гений. Когда кто-то заболевал или запой начинался (а в театре у Олега Николаевича Ефремова это было нередко), выходил Десницкий. Все его партнеры говорили, что спектакль от этого выигрывал. Но у нас пока отсутствуют такие возможности, запасных составов нет, и для нас это, конечно, порой тяжело, особенно сейчас, в пандемию, когда люди болеют. С другой стороны, мы только один спектакль отменили за весь прошлый сезон.

— Что вы считаете своей генеральной целью?

— Я хочу построить театр, где главной звездой будет труппа. Мечтаю об этом. Это сильно не стыкуется с сегодняшней общетеатральной ситуацией. Не могу назвать какой-то московский театр, где есть труппа, — пусть меня простят коллеги. У Льва Додина в Петербурге есть труппа, я это чувствую, вижу, знаю. Была труппа у Петра Фоменко, была у Сергея Женовача в «Студии театрального искусства» (или есть, я не знаю). То, что в МХТ имени Чехова невероятно крутые актеры, просто бомбические, — это правда. Я сейчас закончил съемки фильма с Мишей Пореченковым и лишний раз в этом убедился. Но есть ли там труппа? Не уверен.

В Театр Наций выдающиеся артисты приходят работать, а не формировать труппу. В Театре Моссовета есть очень крутые артисты, но и там тоже нет труппы. Я ее не чувствую. Это связано не с артистами, а с режиссерами, лидерами, которые задают какой-то принцип.

— В вашей ноябрьской афише будет «Чудесный грузин», где вновь сыграет сенсация и скандал прошлого сезона Ольга Бузова. Это был художественно-финансовый ход — вывести на сцену персонажа в его первозданном качестве?

— Финансовый? Не сказал бы. На «Лавра» билеты стоят намного дороже, чем на «Чудесного грузина». Я пришел в театр, где премьерный спектакль стоил 1 млн рублей — и это был самый крутой спектакль. Сегодня при 50-процентной рассадке «Лавр» стоит 2,5 млн. Те, кто думают, что мы позвали Бузову ради денег, либо ничего в театре не понимают, либо откровенные недоброжелатели, мягко выражаясь. Бывает, конечно, что какой-то артист приводит спонсора, я к этому нормально отношусь, но в данном случае мы пригласили Бузову как Бузову, и она справилась с задачей.

У нас было много времени, мы очень серьезно работали, и в этом отношении Бузова — просто безупречная артистка, надо заметить. Она пашет, она с утра в вокальном классе, через полтора часа — на примерке, потом — на репетиции...

Бузова — это концептуальный ход. Мы же помним, что в один из первых сезонов МХТ Константин Станиславский, ставя «Власть тьмы» Льва Толстого, осознал, что ему необходим некий совершенно новый антропологический материал, и позвал бабку из деревни. Тогда не было слова «стендап», но она была именно крутейшим стендапером. Мы знаем, что у Отара Иоселиани и Киры Муратовой сплошь и рядом играли непрофессиональные артисты. Ксения Собчак играла в спектакле «Женитьба» в Театре Наций, я ее видел. Не думаю, что у Бузовой меньше сценических талантов, чем у Собчак.

— Владимир Жириновский тоже выходил на сцену в спектакле у Иосифа Райхельгауза. Но не задержался в театре.

— Да. И это может быть как хорошо, так и плохо. Жириновский способен быть участником и чудовищного спектакля, и прекрасного. Даже может Гамлета сыграть, если будет такая режиссерская задумка. Он публичный, яркий, артистичный, харизматичный, может зажечь. Когда в театр приходят непрофессионалы, они всплескивают очень интересную энергию.

— А с профессионалами что-то не так?

— Сегодняшние актерские вузы выпускают несовременных людей. В советские времена те, кто поступал в театральные училища, антропологически были самыми-самыми интересными — что парни, что девчонки. Они были яркими, современными. Я сейчас смотрю на студентов театральных вузов и вижу сплошь и рядом либо лузеров, либо каких-то аутистов закрытых, не понимающих, что происходит за пределами какого-нибудь одного сериала или репертуарного театра.

Конечно, исключения существуют. Почему случился феномен с брусникинцами? Я брал спектакль «Общий вагон» в репертуар своего театра «Практика», видел их. Ребята на первом курсе начали заниматься вербатимом — это сложнейшая техника документального театра. Покойный Дмитрий Брусникин их послал на вокзал, и они там жили и просто наблюдали. И привнесли на сцену живых людей.

— Обновленный устав вашего театра предполагает наличие президента. Каким, по-вашему, должен быть идеальный президент, каким — набор его функций?

— Это патриарх, покровитель, старший товарищ, советчик. Мне легко говорить на эту тему: я родился на Кавказе, и там всегда существовал такой институт — это были старейшины, которых попробуй не послушайся. Но энергия — не у них: воевать и строить должны другие.

Когда безмерно уважаемый тобой человек что-то советует, неужели я махну рукой? Конечно, я брошусь выполнять этот совет, но — помня, что ответственность лежит на мне, худруке, я отвечаю за репертуарную политику. Художественное руководство невозможно ни с кем делить.

— Татьяна Васильевна Доронина по-прежнему не бывает в театре?

— Нет. Ничего не изменилось. Мы, как и раньше, передаем ее помощнику всю документацию, отражающую жизнь театра, но ответного отклика не получаем. Замороженная ситуация, я бы сказал.

— Устав МХАТ имени Горького сейчас написан как директорский. Директор — главное лицо. А если у вас, допустим, возникают с ним разногласия?

— Меня на работу в качестве худрука берет директор. Какие разногласия? Я много лет работаю в театре, и мне лет 25 назад еще более опытный человек сказал: «В войне главного режиссера и директора всегда побеждает директор».

Это не связано с уставом. Директор работает с деньгами, а художник — с тонкими материями. Я должен стихотворение написать, а он — оплатить что-то. Оплатить он может, а я стихотворение, может статься, и не смогу сочинить. Если директор действительно начинает войну с худруком, это ужасная ситуация. Поэтому я должен делать всё, чтобы директору нравилось то, что происходит.

— Вы начали преображать интерьеры театра. Будете ли продолжать?

— Есть большая задумка — реконструкция всего комплекса. Наше здание однозначно будет признано памятником, и думаю, что мы с большой вероятностью доживем до этого момента. Я немного побаиваюсь, потому что, если в огромные деньги начнут лезть лапки всяких людей, придется назначать новое руководство: со мной очень тяжело будет договориться.

История эта будет трудная. Мы знаем, в какой реальности живем. В стране нет ни одного примера приличной реконструкции. Ни одного примера правильного, бережного, глубокого, профессионального, умного и художественно осмысленного отношения ни к «брежневскому модерну», ни к сталинскому наследию, включая ВДНХ. Парк Горького можно сделать хорошим, а ВДНХ — сложнее, потому что парк — это среда, а ВДНХ — смыслы, архитектура, идеология.

Что касается нашего здания, то государственные вожди относились к нему как к флагманскому проекту. Люди сюда ходили, как на экскурсии. Потом возникла позиция Олега Ефремова, который это здание не любил, его спектаклям было здесь некомфортно. Когда его выбирали худруком МХАТа, те, кто был против, — мхатовские заслуженные артисты, — говорили в его адрес: «Что это? Шептальный реализм».

Я себя не сравниваю с Ефремовым. Просто отмечаю, что у меня как у постановщика другой метод и мне очень удобно в этом зале. Я с радостью, делая спектакль «Лавр», использовал возможности этой сцены, этой машинерии.

— Какая сумма потребуется на реконструкцию?

— Думаю, не меньше 10 млрд рублей. Но это пока оценки независимого эксперта со стороны. Могу предположить, что это будет один из интереснейших суперкейсов. Когда здание строили, в ходу не было слова «постмодернизм», но это именно постмодернизм. Если вы внимательно посмотрите на эти решения, особенно в отношении орнаментов, интерьерных штучек, то станет видно, что архитектор Владимир Кубасов апеллирует к Федору Шехтелю. Он делает свой корявый, каменный, брутальный, очень современный объем, использует туф, который исторически применяется для экстерьеров, — но еще и в интерьер его засовывает. Он все время играет с Шехтелем, с модерном.

А раз это постмодернизм — значит, мозаичная структура. И задача архитектора, который будет делать реконструкцию пространства, — что-то туда внедрить. Я вижу такие возможности, и отчасти они уже использованы. Вот фойе большого зала. Там колонны — как вишневый сад какой-то. В них вмонтированы тонкие светильнички-линии. Их не было у Кубасова, но они смотрятся так, как будто были всегда. Не нарушают код.

Думаю, здесь нужно в целом оставить интерьер, потому что он гениальный, и ни при каких условиях не трогать акустику — она невероятная. Здесь нельзя перестраивать: надо достраивать. Такая философия.

— У вас впереди — пять лет художественного руководства. Начнете в этот период реконструировать здание?

— Хотелось бы. Но пока проекта нет. Есть только констатация факта, что сооружение очень старое. Если пройдет лет 10 и не будет никаких изменений, боюсь, оно уже станет разваливаться. Мы, конечно, удерживаем всё в рабочем состоянии, но в этом случае будет тяжело.