Виктор Сухоруков считает, что ради интересной роли можно пожертвовать самыми блистательными перспективами. Он готов идти за режиссером, как за геологом, в неразведанную тайгу. И не жалеет о том, что не уехал в Голливуд. Об этом народный артист рассказал «Известиям» в связи с только что начавшимися съемками в психологическом триллере Ильшата Рахимбая «Микулай». Фильм о последнем дне последнего жителя вымершей кряшенской деревни был недавно представлен на питчинге Казанского международного фестиваля мусульманского кино.
«Этот фильм может стать грандиозным европейским событием»— Ваш визит на Казанский фестиваль получился довольно неожиданным. Чем вас привлек проект Ильшата Рахимбая? Ведь понятно, что региональные ленты, да еще с бюджетом всего 20 млн рублей, не то что не принесут денег и славы, но вряд ли вообще попадут в федеральный прокат.
— Мне позвонили аж два года назад, и режиссер предложил роль, хотя съемки еще были под вопросом: ему — о времена, о нравы! — приходилось собирать деньги на фильм. Я прочитал сценарий, и он мне показался грандиозным, очень ярким и кинематографичным, от него пахло искусством: тайной, действом, мистерией. Тут и тема мира, и тема народа. Не только конкретного этноса, хотя речь идет о кряшенах — татарах с православными корнями. Содержательно, сюжетно, с ясной драматургией — актерам там играть не наиграться. И это, заметьте, не оригинальный сценарий. Пьеса Мансура Гилязова «Микулай» с успехом идет по всему Татарстану: ее ставят и в Альметьевском государственном театре, и в Казанском ТЮЗе.
Давно я таких ролей не получал — и вдруг Ильшат Рахимбай с этим призывом: «Пойдем, Виктор Иванович, поработаем». Мало того, вдогонку скажу: на тот момент, когда мы приступали к съемочному процессу, у меня уже было несколько предложений в кино, я был активно задействован в театральной жизни. Пришлось от многого отказаться.
А что из этого получится? Я уже слышал, что у некоторых людей, имеющих отношение и к власти, и к культуре, и конкретно к кинематографу, есть какие-то сомнения, тревоги, подозрения насчет этого материала. Хочу успокоить. Пугаться не надо. Какая судьба ожидает фильм, никто не может сказать, но это будет настоящее киноискусство, событие в кинематографе России и Татарстана. А может быть — и грандиозное европейское событие, потому что мы рассказываем о людях, которые хотят видеть друг друга, любить, оберегать. Это история об общечеловеческих отношениях, заложенных еще в божественных книгах: рождении, любви, привязанности, дружбе и сохранении друг друга. Счастлив, что я в этом участвую.
И не надо заранее гадать, а будут ли мне от этого фильма дивиденды — или скандал и позор, да еще не дай бог какое-нибудь посрамление. Давайте подождем результата — и я убежден: картина украсит жизни всех нас.
А я как актер ради игры готов на многое. Не буду скрывать: никаких райдеров не предъявлял, условий не ставил. Пошел за режиссером, как за геологом, в тайгу неразведанную. Приехал — и сразу две смены труднейших. Уже и козу подоили, и через реку холодную перебирались...
— Сейчас много говорят о необходимости реанимировать национальное и региональное кино. Оно ведь почти не попадает на большие экраны. Что вы думаете по этому поводу?
— Это разговор о том, нужен ли нам вообще отечественный, национальный, российский кинематограф. Я даже затрагивать эту тему не хочу. Мне странно, когда по этому вопросу собирают семинары, всевозможные дискуссии и конференции. Потому что я не голливудский актер и не европейский. Я — российский актер, который обслуживает наш кинематограф и театральное искусство, и я действительно хочу быть на публике и заслужил право, чтобы мне эту публику организовали.
Мы же с вами понимаем, к чему все эти дискуссии. Деньги-деньги-деньги — вот и всё. А кино у нас есть, и актеры есть, и режиссеры, и технологий возникает всё больше и больше. Но если мы дома у себя поднимаем этот вопрос — ну тогда, ребята, давайте купим гроб.
— Всё действительно упирается в деньги. Кинопрокатчики предпочитают покупать голливудские блокбастеры, которые делают кассу.
— Пригласите мне прокатчика, и мы вместе с вами зададим ему вопрос: почему наш кинематограф любого качества плохо приходит к своему собственному зрителю? У прокатчиков арифмометр шире нашего таланта, они на нем щелк-щелк, крутят-вертят. В голове, в груди, в ключице, в пояснице, в копчике — всё чего-то считают.
Как часто мы слышим: «Сегодня публике надо другое, ей это неинтересно». Да откуда ты знаешь? В моей практике уже было неоднократно, когда даже опытные режиссеры не очень охотно брались за сценарий — а страна вдруг взрывалась, и зрители шли стройными рядами на этот фильм, а потом о нем долго и увлеченно говорили.
«Люби себя всего и всякого»— Вас приглашали сниматься в бондиане. Почему вы отказались?
— Занят был.
— На что променяли Голливуд?
— Я переехал из Питера в Москву, выпускал грандиозный спектакль, который потом прожил со мной 11 лет в Театре Ермоловой — и сейчас, после меня, продолжает жить у Олега Меньшикова. Это Николай Гоголь, «Игроки», я там две роли одновременно играл.
Как я мог бросить эту историю, когда я только сел в «Красную стрелу», поругавшись с руководством театра в Петербурге, уехал в Москву в никуда — и вдруг мне предлагают сотрудничество! А я после этого пойду в Голливуд? Да плевать мне на вашего Бонда. Тем более что, отказавшись от него, я сыграл «Бедного, бедного Павла».
— Как происходила вся эта история с Бондом?
— В бондиану меня пригласил Ли Тамахори (режиссер фильма «Умри, но не сейчас». — «Известия»). Я говорю: «Ну присылайте сценарий». — «Сценарий будет писаться по мере знакомства с вами». Я говорю: «Тогда вашему Пирсу Броснану делать нечего будет». Он засмеялся, этот Ли Тамахори, и сказал: «А может, мы этого и добиваемся». Но они ведь тоже недисциплинированные, и это как раз стало одной из причин моего отказа. Я должен был сниматься с 10 марта по 9 мая и поселиться где-то в окрестностях Лондона. И вдруг звонят: «Ой, в связи с террористической обстановкой надо приехать 23 февраля». Я говорю: «Милые мои, вы что там думаете себе? Мы, что ли, папуасы — под пальмой лежим, и банан нам в рот падает? Мы здесь тоже работаем. До свидания». И по-английски можно сказать: Good bye!
— Тем более что вы уже говорили по-английски в своих фильмах.
— Нам не привыкать.
— Какие свои роли вы считаете знаковыми, ключевыми?
— Я везде прекрасен. Другое дело, что есть роли, которые актера расшифровывают, раздвигают его палитру, раскрывают дарование.
— И всё же? «Остров», «Бедный, бедный Павел», «Брат» и «Брат-2», может, даже «Жмурки»?
— Конечно, Павел Первый. Это моя радость, моя любовь, мое торжество, мое счастье. Фильм мне очень многое дал, и не только от людей я хорошее получил, но и внутри себя стал таким богатым и счастливым, что и не передать. Уже прошло — сколько? 18 лет. Я смотрю «Павла» — а я смотрю свои фильмы, — любуюсь собой и думаю: «Неужели это сыграл я? Не мог. Кто-то, видимо, все-таки меня вел».
Я считаю, что все фильмы хороши, если идешь, не наступая на горло собственной песне. Как только актер говорит: «Я плохо здесь сыграл, потому что картина была неудачной» — значит, он признается себе и публике в том, что он бездарь. Люби себя всего и всякого, и эта любовь передастся другим.
— Кого бы вы хотели сыграть сегодня?
— Я бы сыграл любого подонка на этой планете, самую последнюю и отвратительную тварь. И самого Господа Бога. Да потому что это игра, это моя сущность, моя профессия. Это моя, черт возьми, дорога. И когда артисты говорят: «Ой, я, пожалуй, не хочу это играть, я этой роли боюсь» — это непрофессионализм. Да хоть беса сыграй — это ведь не существование, не вторжение, а игра. Есть же в картах червонная дама, а есть и пиковая. Что ж теперь, червонной играть, а пиковой — нет, потому что она «зло, зло, зло»? Для актера не должно быть мистических и религиозных ограничений. Играйте всё, на что способны.
«Любой театр хорош — лишь бы я был интересен режиссеру»— Вы летом ушли из Театра Моссовета, прослужив там 12 лет. Почему? Устали от театральной рутины?
— Разве театр может быть рутиной? Да там нет ни одного дня, похожего на другой. Интриги есть, борьба: где-то — тихая, где-то — шумная, где-то — злая. Есть какие-то непонимания, конфликты. Но скуки нет. Рутина — это затишье, зацветшая стоячая вода. Нет, театр в любом виде не может быть рутинным. Он может быть интересным или неинтересным — неважно, современный он или классический. Пусть расцветают все цветы, лишь бы они не источали яда.
— Про классический всё чаще говорят: «нафталин».
— Театр не может быть нафталином по своей природе. Если маленькая девочка или мальчик первый раз посмотрят спектакль, который идет там 20 лет, разве для них это будет нафталин? Нет. У театра каждый день вырастает новый зритель. И только специалисты могут, бесплатно ходя по театрам и наевшись этого искусства до отвала, рассуждать: это ново, это старо, это нужно, это нет. Но, слава Богу, театр все-таки не только для них — он для зрителя. Поэтому театр жив и будет жить.
А из Моссовета — да, я ушел совсем недавно. Был ведущим мастером сцены, у меня было пять главных ролей, по 14 спектаклей в месяц — аншлаги. Но так сложилось.
— Существует ли театр, в котором вы бы хотели служить?
— Для меня все театры хороши. Только одна печаль — я их не все видел и не во всех был, и вот это меня мучает. А какой бы я для себя выбрал? Да любой. Лишь бы я был интересен режиссеру.
Вот Римас Туминас воскликнул: «Оставайся, и мы тебе устроим праздник в Театре Вахтангова!» Я ему говорю: «Римас Владимирович, да театр-то есть, ему вот-вот 100 лет стукнет в ноябре, а мне режиссер нужен. Лидер, хозяин, человек, который возьмет меня, как глину какую-то, и начнет либо по стене лупить, либо сапогом топтать, но — сочинять из меня историю, которая понадобится публике. И директору, конечно».
А режиссера надо выращивать. Вот простая аналогия: у всех нас есть квартира, обстановка, какие-то семейные традиции. Наши дети вырастают, уезжают, обустраивают дом по-своему. Возможно, даже наперекор нам. Может, это будет совсем другая квартира. Но общая кровеносная система всё равно останется. Ребенок позвонит и скажет: «Мам, а я тут вот это сделал. Как ты думаешь?» И всё. Главное, чтобы была жизнь, дыхание. То же и в театре.
Справка «Известий»
