«В притяжении русской культуры есть что-то непостижимое»

Пианист Люка Дебарг уверен, что искусство рассказывает о невидимой реальности, у артиста есть прямая связь с исполняемым сочинением, а композитору не надо заниматься поиском новизны: она должна приходить к нему сама. Об этом лауреат конкурса имени Чайковского рассказал «Известиям» накануне выступления на фестивале в Вербье (Швейцария). Вместе с британским скрипачом Дэниэлом Хоупом Дебарг даст концерт, посвященный музыке Альфреда Шнитке.

— На фестивале в Вербье на протяжении многих лет доминируют российские музыканты. Вас это не удивляет?

— Что же здесь удивительного? Они доминируют не только в Вербье, куда я еду в третий раз, но и почти во всем мире. Они вышли из русской музыкальной школы. Их отличает высочайший исполнительский уровень, которого нет у подавляющего большинства артистов из других стран.

— Недавно вы дали семь концертов в Москве, Петербурге, Челябинске, Екатеринбурге, Перми. После турне вы заявили, что выступления в России, как нигде в мире, вас «духовно подпитывают». Как вы это объясняете?

— Ко мне в России особое отношение. Поэтому, выступая у вас, я чувствую себя абсолютно счастливым человеком. Мне это трудно объяснить — по крайней мере, с рациональной точки зрения. В России я испытываю очень сильные эмоции, ощущаю ни с чем не сравнимую мощную энергетику, вижу, что играю для людей, которым музыка действительно нужна и для которых она многое значит. Только в России у меня с публикой возникает такое духовное единение. Ничего подобного я не встречал ни в одной другой стране. Ведь часто люди ходят на концерты, чтобы просто развлечься, приятно провести время.

— Ваш интерес к России связан с вашими русскими корнями, как это утверждают в соцсетях?

— Таких корней у меня нет. Я увлекся Россией подростком, когда открыл ее великую литературу и музыку XIX и XX веков, они заняли в моей жизни важное место. Но мне и сейчас трудно объяснить, почему меня притягивает русская культура, почему она мне так близка. В этом притяжении есть что-то непостижимое.

— Не могли бы вы в нескольких фразах нарисовать свой автопортрет?

— Я человек, которому всегда надо доходить до самой сути. Терпеть не могу ничего делать наполовину. Я во всем перфекционист, мне важна каждая деталь. Кроме того, я нетерпелив, мне нужно одновременно заниматься несколькими трудными проектами, которые помогают быть в форме.

Меня в первую очередь интересует не фортепиано как инструмент, а музыка, которую оно создает. Главное, чтобы она предстала во всем своем величии, независимо от того, на чем ее исполняют. Сегодня произведения Скарлатти, Баха, Моцарта или Бетховена играют на больших концертных роялях, хотя эти вещи были написаны для других инструментов. Но сама музыка не изменилась. Ее необходимо исполнять таким образом, чтобы она была как можно ближе к оригиналу, и не думать, как сыграть так, чтобы она хорошо прозвучала.

— Почему вы в большей степени считаете себя музыкантом, чем пианистом, и больше артистом, чем музыкантом?

— Потому что я не сосредоточен только на музыке, хотя она — моя основная сфера деятельности. Меня интересует и многое другое — прежде всего литература. Я люблю писать слова, но не думаю о форме и пока не собираюсь ничего публиковать. Наконец, я рисую. Для меня главное — быть артистом, для которого важнее всего духовное начало, а не то, с какой программой он будет выступать на следующем концерте.

— Что объединяет, на ваш взгляд, разные виды искусства? Сергей Рахманинов называл поэзию и музыку сестрами.

— Так оно и есть. Стихи могут нас тронуть так же сильно, как и музыка. У них действительно много общего, и мне важны мосты, которые их соединяют. Искусство существует, чтобы рассказывать о невидимой реальности, непостижимой в обыденной жизни. Это относится к музыке, литературе и живописи, которые связаны и с религией. Именно поэтому многие религии используют искусство для передачи своих посланий. Для меня миссия артистов заключается в сохранении духовных ценностей.

— Изменилась ли ваша жизнь в ковидные времена?

— До пандемии я жил в безумном ритме, давал множество концертов, постоянно разъезжал по миру. У меня оставалось совсем мало времени, чтобы побыть дома, глубже погрузиться в изучение музыкальных сочинений. Я понял, что так больше продолжаться не может: нужно время для размышлений, чтобы немного заняться своим здоровьем и душевным равновесием. Наконец, я еще больше убедился в том, насколько для меня значимы встречи с публикой.

— В чем своеобразие русской музыки, ее отличие от западноевропейской?

— Главное для нее — выражение чувств, оно важнее того, в какой музыкальной форме это происходит. На примере Седьмой и Восьмой сонат Прокофьева — я их много играл еще в юности — становится ясно, что их автор всегда считал самым первостепенным эмоциональное воздействие музыки, а не какие-то формальные поиски.

В русской музыке огромную роль играют образы, а через них передаются чувства. Это мы видим у Мусоргского, Стравинского, Скрябина. Хотя трудно выделить то, что присуще всем русским композиторам, — у каждого свое лицо. Считается, что русская музыка близка к фольклору, но это касается не всех творцов, не относится к поздним вещам Скрябина, не слишком применимо к Стравинскому, хотя верно в отношении первых его сочинений.

Я очень увлечен русской музыкой, ваши композиторы разные, они все со своей энергетикой. Поэтому для меня важнее личность каждого из них, а не то, что их объединяет.

— Что сближает русскую и французскую классическую музыку?

— Очень многое — уже потому, что на протяжении нескольких столетий наши культуры взаимодействовали и влияли друг на друга. Вспомним хотя бы ХVIII век, когда Вольтер переписывался на французском с Екатериной Великой. У Чайковского были французские предки (его прадед по материнской линии — скульптор Мишель-Виктор Асье. — «Известия»). Баронесса Надежда фон Мекк была меценаткой одновременно Чайковского и Дебюсси, Равель оркестровал «Картинки с выставки» Мусоргского. Четырнадцатая симфония Шостаковича написана в том числе и на стихи Аполлинера.

— Исполняя то или иное произведение, вы стремитесь прежде всего предложить свое прочтение или передать замысел композитора?

— Меня уже упрекали в том, что я слишком увлекаюсь собственной интерпретацией, но для меня важнее всего само произведение и его автор. Я никогда не думаю ни о себе, ни о своем прочтении. Так или иначе, пианисты не могут играть одинаково. Музыка различным образом влияет на нас и поэтому звучит у всех по-разному. Каждый находит в ней что-то свое. Но это не означает, что я вкладываю в интерпретацию персональные идеи. У музыканта существует прямая связь с исполняемым сочинением, но он должен транслировать замысел композитора.

— Вы играете для себя или для зала?

— Ни то ни другое. Самое важное для меня — это мир музыкальных звуков. Я думаю не о себе, не о публике, не о композиторе, а о музыке, которую исполняю. Полностью доверяю нотному тексту. К примеру, уже многие годы я играю Скарлатти — и продолжаю поиски, поскольку никогда не считаю, что нашел что-то окончательное. Для меня интерпретация любой вещи от первой до последней ноты — это номер эквилибриста или канатоходца. Для сохранения баланса во время игры мне тоже надо находиться в постоянном движении. Исполнение можно также сравнить с созданием картины или скульптуры на глазах публики.

— Вы предпочитаете выступать с сольными концертами или с оркестром?

— Это совершенно разные вещи: как разные профессии, они не имеют ничего общего. Выступая с оркестром, ты не можешь позволить себе вольности, какие допускаешь при сольном концерте. Чтобы найти общий язык с оркестром, требуется время. Во время конкурса Чайковского у меня такого опыта не было, но сейчас я уже многому научился.

На днях я играл Второй концерт Прокофьева — и знал, что можно и что нельзя делать по отношению к оркестру, когда надо вести его за собой или, напротив, следовать за ним. То же самое касается и камерной музыки, которая требует настоящей командной работы.

— Вы сравниваете музыкальное исполнение с проповедью. Что вы проповедуете, играя Чайковского, Мусоргского, Скрябина или Шостаковича?

— Они все абсолютно разные, каждый велик по-своему. У каждого свои источники вдохновения и свои задачи. Скрябин искал в музыке трансцендентность, хотел превратить человека в Бога. У Рахманинова сердце поэта. Шостакович сочинял эпопеи, подобные толстовской «Войне и миру». А Прокофьев черпал вдохновение в сказках и воображаемом мире.

— Вы не только исполняете, но и сочиняете музыку. Вы уже играли ее в России?

— Я изучаю гармонию, контрапункт, пишу много музыки — тональной, а не экспериментальной. Мне нужны такие привычные формы, как сонаты, симфонии, концерты, которые существуют с ХVII века. Композитору не надо заниматься поиском новизны, она должна приходить к нему сама. Некоторые мои сочинения я играл в России — в частности, в московском концертном зале «Зарядье» и в Мариинском театре в Петербурге.

— «Куда бы я ни смотрел вокруг себя, везде вижу только мрак», — изрек в разгар ковидного бедствия популярный французский писатель Мишель Уэльбек. Неужели всё так безнадежно?

— Нет, это абсолютно не так. Я человек верующий и даже во мраке вижу свет. Об этом сказано в Библии: «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его».