Вручив студенческие билеты седьмому набору Академии кинематографического и театрального искусства Н.С. Михалкова, ее основатель побеседовал с «Известиями» о трендах современного кинематографа. Его главная проблема — искаженные представления людей о самых существенных предметах, считает Никита Михалков. В эксклюзивном интервью он рассказал о своих грехах, разнице между свободой и мастерством и конфликте элиты с остальным населением страны.
«У меня нет готовых лекций»— У вас в академии самый высокий конкурс на актерское отделение — 20 человек на место. Посередине режиссеры, а меньше всего — на продюсерское, всего четверо желающих на одну позицию. Как думаете, с чем это связано?
— Наверное, актерская профессия — более привлекательная для молодых людей. Более видимая, более ощутимая. Это раз. Режиссура — это взгляд на предмет. На мой взгляд, это требует опыта. Конечно, иногда это совсем молодые люди, но к нам обычно на эту специальность приходят те, кто уже имеет профильное образование. Приходят, чтобы усовершенствоваться. К нам в этом году было 400 заявок. Из них были допущены 260, и всего 25 человек мы в итоге взяли, на все факультеты!
Что касается продюсеров, многие до сих пор считают, что продюсирование — то же самое, что администрирование. Кто-то считает, что продюсер должен лишь давать деньги. Это неправда. Деньги дают или государство, или инвесторы. Продюсер пакетирует проект. Он должен обладать самым коммуникабельным характером, чтобы собрать людей, которые могут друг с другом работать. В общем, немногие пока понимают, что это за профессия. У нас этот курс ведет Леонид Верещагин (генеральный продюсер студии ТРИТЭ и ММКФ. — «Известия»), вот он — настоящий продюсер.
— Когда во ВГИКе появился продюсерский факультет, многие говорили, что этой профессии невозможно научить. А вы как считаете?
— Конечно, это лучше спросить у Леонида Эмильевича, он, на мой взгляд, один из лучших продюсеров в Европе. Он знает, чего он хочет, что нужно для дела. И что самое главное, он подчиняет всё качеству художественного произведения. Финансы, экономия — всё это есть. Но если режиссеру нужно что-то, что не запланировано, но пойдет на пользу делу, то Леонид Эмильевич будет добиваться этого, доставать, делать. А это высочайшее качество продюсера.
— У вас набор 25 человек. А насколько велики потребности рынка? Сколько не хватает актеров, режиссеров и продюсеров в стране?
— Вопрос в том, кто имеет право быть актером, режиссером и продюсером. Это ведь разные цифры. Актеров, режиссеров и продюсеров — пруд пруди. Но настоящих, тех, кто знает дело, понимает, чувствует, тех, кем ты восхищаешься, — единицы. Мы в академии стараемся растить тех, кто такими единицами и будет. Сериальная продукция породила огромное количество актеров. Узнаваемых, медийных, но совершенно не понимающих, что такое актерская профессия.
— Меня поразило, что к вам идут даже после ВГИКа. Недавний пример — Андрей Богатырев, который сейчас один из самых актуальных российских режиссеров. Чего не хватает другим киношколам, что есть у вас?
— Не ко мне вопрос. Я могу только делать то, что делаю. Если это интересно и востребовано — очень хорошо. У меня нет рецепта или возможности самодовольно перечислять достоинства академии. Сюда приходят люди, которым интересно со мной общаться. И мы берем сюда тех, с кем интересно общаться. Это — общение. У меня нет готовых лекций. Мы говорим о самых ключевых вещах. Вопрос — как этого добиваться, как к этому прорастать. Это дело индивидуальное. Но мы стараемся дать ребятам всё то, что, как нам кажется, им необходимо дать. Сумеют ли они это взять, зависит уже от них.
— Когда режиссеры говорят сегодня о новом поколении актеров, они отмечают, что это люди очень свободные: им ничего не стоит преодолеть внутренние барьеры или комплексы, которые мешали работать прошлым поколениям. А вы среди своих учеников какую общую черту бы выделили?
— Преодолеть барьер не так сложно. Вопрос, что ты можешь после этого предложить? Только этот самый барьер? И что? Можно снять штаны, блевать, напиваться, ругаться матом. Но это условность, которая создает видимость свободы. Свободное и независимое обладание профессией, когда ты можешь всё, когда ты вооружен технически, как ремесленник, если хотите, — вот свобода, которую я признаю. Свобода быть разнообразным и интересным в том, что ты делаешь. Очень просто сделать Тузенбаха гомосексуалистом, трех сестер лесбиянками, и чтобы их играли трансгендеры. Ну и что? А сыграть по тексту так, чтобы зрители плакали в зале, — это другое. Невозможно свободой заменить мастерство. Я смотрю спектакль и вижу, что вот это сделать было нетрудно, а вот это — трудно, так трудно, что я даже не понимаю, как это удалось. Вот тогда — да, я восхищаюсь. Как зрителю, мне свобода мало интересна. Хочу видеть, что за этим.
«Все вопросы в мире уже поставлены»— Поколениям девяностых и нулевых надо было выживать, поэтому — реклама, клипы, любой заработок. Про новое поколение говорят, что их это меньше интересует. Что скажете?
— Те поколения делали то, что было запрещено раньше, но делали лишь потому, что это было запрещено. В этом был их кайф, откровение. Это время прошло. Сегодня в интернете любой желающий может увидеть любую картину, посмотреть ее в ускоренном или замедленном режиме, разобрать по кадру. А мы ездили смотреть Бергмана или Кавалеровича в Белые Столбы (Госфильмофонд. — «Известия»). Они научились «как», но не все понимают «что». «Как делать» — можно и зайца научить играть на барабане. «Что делать» — взгляд на вещи, point of view, «что ты видишь в том, что ты видишь». Как сделать так, чтобы другие увидели то же, что и ты? Вот это уже талант.
— Какие вопросы вы перед ними ставите?
— Все вопросы в мире уже поставлены — Пушкиным, Данте. Жизнь, смерть, болезнь, родители, дети, любовь, погода, природа, отношения с родственниками. Все проблемы человечества поставлены. Другой разговор — как на эти вопросы отвечать. Когда мне говорят, что искусственный интеллект скоро заменит чувство, душу, мозг, я в это не верю. Самые нерациональные, самые невероятные, самые наносящие ему же вред поступки человека, на которые он пошел из чувства долга, из желания помочь, не вписываются в среднеарифметический искусственный интеллект. Ведь он знает, что хорошо и что плохо.
Что касается наших ребят, то даже если они не выходят на сцену, они всё равно обязаны перечитать всего Чехова и всего Бунина. Если они это сделают, то мы уже только этим приносим обществу пользу, потому что получаем на выходе людей, которые знают этих двух великих русских писателей. Тоже, кстати, поставивших все вопросы. И на многие ответивших, между прочим.
— Одна из существенных проблем нашего кино — достоверность. Зритель смотрит на экран и говорит: это не Москва, которую я знаю. Не провинция, которую я тоже знаю. И люди не похожи на тех, которые вокруг меня. Как решить этот конфликт кино и зрителя?
— Это конфликт людей, которые снимают то, что, как им кажется, они знают и видели. Поэтому я и говорю, что режиссер должен иметь жизненный опыт. Когда люди экранизируют свои представления — несуществующие интерьеры, квартиры, поступки — это творения на запрос тусовки. И это выдается за разговор с человеком, который реально живет в этой стране. Это конфликт элиты со всем остальным населением страны. Вернее, людей, которые считают себя элитой. Для которых Рублевка, Жуковка и Барвиха — это и есть вся Россия. Москва и Петербург — это и есть вся Россия. И эти люди погружены в тяжелые сомнения о том, что же происходит в остальных часовых поясах. Поэтому мы видим сериалы и фильмы, которые никак не отражают реальную жизнь. Это первое.
Второе. Западные престижные фестивали за последние годы научили, что, чтобы получить там премию, надо рассказывать с точки зрения людей, которые не любят, не чувствуют, не знают и не сострадают стране, в которой они живут. Это факт. Их можно поднимать на щит, говорить, что они гениальны. Но одна женщина однажды написала мне, что искусство — это то, что хочется увидеть, прочесть или услышать еще раз. Много наших картин в прокате люди хотят посмотреть второй раз? Вот вам и ответ.
«Я не считаю себя гуру»— Ребятам, которых вы бесплатно учите в академии, вы даете шанс. И вообще, вы бесплатно дали шанс очень многим людям, и многие из них сегодня делают наш кинематограф. А для вас лично слово «шанс» актуально?
— Я думаю, что человек думает о шансе, когда речь идет о жизни, здоровье, катаклизмах и обо всем, что он считает основополагающим в смысле наполненности своего существования. Я занимаюсь тем, что я люблю, хочу и могу. А тем, что не люблю, не занимаюсь. Да, мне иногда приходится общаться с людьми, с которыми мог бы не общаться. Иногда приходится делать не то, что интересно. Но это издержки профессии и положения в обществе. Но когда я вижу ребят, которые слушают, которые хотят что-то делать, которым интересно то, что я говорю, вижу взрослых людей — это и есть шанс. Ведь это же очень важно — знать, что то, что тебе интересно и что ты делаешь, во что веришь, интересно не только одному тебе! Что может быть лучше для художника?
Но есть нюанс. Ты это делаешь, чтобы им понравиться, и опускаешься до среднеарифметического уровня? Или даешь возможность подняться другим и у тебя нет задачи понравиться? Мне интересно разговаривать с людьми, интересно озвучивать то, что меня волнует. И какой кайф увидеть, что вот этот человек думает так же, просто раньше не смог это сформулировать! А этот раньше думал иначе, а теперь послушал и стал думать по-новому, потому что что-то понял. Я не считаю себя гуру и не исключаю, что есть люди, которые категорически не согласны с моей точкой зрения. Но ведь и я не всех люблю. Не требую, чтобы и меня все любили. И всё же то, что я пытаюсь дать в академии, я в это верю! Я это делаю осознанно. Как мне кажется, им нравится понимать меня. Они хотят меня понимать.
Я абсолютно не чувствую груза сделанного мною. Фильмы, премии — приятно, когда в студии у тебя стоят «Оскар» и «Золотой лев». Но я никогда не работал ради этого. Я даже иногда смотрю какую-нибудь свою картину и думаю: ничего себе, как мы придумали! Как же мы это сделали?! Я радуюсь, что мы это сделали, и тут же забываю об этом. А когда в прессе перечисляют названия картин, я поражаюсь: неужели мы такого наколотили? Нет у меня ощущения бронзовой тяжести собственного «я».
Да, я терпеть не могу, когда меня пытаются унизить. Я отвечаю, если нужно и если я вижу, что унижают моих товарищей. Я вступаюсь за них. Но есть один простой ответ на всё. Ребята, чего ругаться? Сделайте лучше! Я буду рад. Талантливые произведения или человек вызывают у меня офигительно счастливую зависть, потому что мне хочется сделать лучше. Не для того, чтобы унизить их, а потому, что меня это вдохновило сделать лучше. В собственной жизни, насколько я себя помню, каких только грехов у меня нет, но от одного я свободен: я никогда никому не завидовал. Может быть, это высшая степень эгоцентризма — дескать, я всё равно лучше сделаю. Может быть. Но зависти у меня не было. А это очень важно. Потому что всё греховное, что есть в мире, имеет своей основой зависть. Христа тоже распяли из зависти: ты можешь, а мы — нет. Она разъедает, как ржа. А это самое опасное, что только может быть.
