«Надо быть мазохистом, чтобы заниматься анимацией»

«Где Анна Франк» — мультфильм, в котором персонаж знаменитого дневника погибшей в годы Второй мировой войны еврейской девочки, ее вымышленная подруга Китти, вдруг оживает в современном Амстердаме и начинает поиски Анны, постепенно узнавая о ее страшной судьбе. Китти находит друзей среди иммигрантов-нелегалов и понимает, что нацизм побежден, но люди не слишком изменились и детям всё так же приходится прятаться от опасных взрослых. Режиссер Ари Фольман лично представил фильм 3 октября в Москве на открытии VII Московского еврейского кинофестиваля, а «Известия» публикуют беседу с ним, записанную в Каннах после мировой премьеры картины.

— Откуда появилась идея — сделать настолько причудливый сюжет?

— У меня не было выбора. Нужно было придумать какую-то новую историю, потому что не имело никакого смысла повторять ту, которую и так все знают. Миллионы людей читали книгу. А мы сделали ее графическую адаптацию несколько лет назад. Фильм Джорджа Стивенса «Дневник Анны Франк» 1959 года — до сих пор знаковый для меня, это просто фантастическое кино. И передо мной стоял вопрос: что нового вообще можно сказать об Анне Франк? Нужен быть какой-то новый способ, новое измерение, чтобы пробиться с этой историей к детям. А для меня это было принципиальным моментом — поговорить с детьми обо всех этих вещах.

— А заодно рассказать им о проблемах беженцев, провести параллель между ними и евреями при нацистах?

— Тема современных беженцев позволила мне придумать Китти. У Анны Франк в дневнике была воображаемая подруга Китти, и Анна так подробно ее описывает, словно бы дает точные инструкции дизайнеру для создания этого образа.

Но, конечно, не может быть никакой параллели, никакого сравнения между холокостом и сегодняшним кризисом. И если вы мне позволите высказать свое мнение, то я убежден, что ваша обязанность как журналиста — ни в коем случае не провоцировать общество и не утверждать, что такие параллели есть. Я вообще никогда не стал бы пытаться сравнивать холокост даже с любым другим геноцидом. А кризис с беженцами — это не геноцид. Это совсем другое, тут сравнения неуместны. Я всё время твержу это, чтобы не осталось никакого недопонимания в этом отношении. Показать беженцев — это скорее художественное решение. Их дома, где они ютятся, — очень холодные места. Они подходят для кульминационной сцены. Не могу запретить зрителям интерпретировать мой фильм так, как они хотят, но меня спрашивают — я отвечаю.

Если же говорить о моей сверхзадаче, то она в том, чтобы не просто рассказать нечто о случившемся в прошлом, не просто вспомнить — хотя это тоже важно, но использовать прошлое как инструмент, объясняющий детям, что происходит в мире сегодня. Для этого недостаточно поведать им, что было с евреями во время Второй мировой. Надо сказать им, что и сегодня каждый год 20 млн детей вынуждены покидать свою родину, превратившуюся в зону боевых действий. Это творится по всей планете, и виноват в этом цинизм лидеров и правительств. Это не какая-то древность, это всё — прямо сейчас!

Китти, ее друг Питер и его друзья становятся, по сути, активистами. Сначала они воруют кошельки, чтобы накормить и одеть на эти деньги беженцев, помочь им избежать депортации. А потом Китти совершает подвиг самопожертвования ради них — чтобы им дали возможность жить там, куда их занесло в попытке убежать от войны. Если хотя бы один ребенок на планете посмотрит мой фильм и скажет: «Да, теперь я лучше понимаю этих людей», — тогда я выполнил свою миссию. И холокост тут ни при чем.

— Вы выбрали очень поэтический образ для Китти: она буквально соткана из слов...

— Ну, послушайте, этот мультфильм я делал для детей. А мне надо было рассказать им очень жесткую, страшную историю.

Причем я настаивал на том, чтобы рассказать и о последних месяцах жизни Анны. И я имел в виду, что она ведь — не символ еврейской девочки, а универсальный образ. В Японии есть несколько церквей, названных в ее честь. Большинство людей даже не знают, что она еврейка: она для них просто девочка, которая пряталась от нацистов во время войны и создала беспрецедентное произведение искусства — свой дневник. А потом прекратила его вести, потому что погибла. Мы не знаем, как именно она погибла, и когда Отто Франку, ее отцу, показали в Нью-Йорке вариант фильма Стивенса, где как раз были сцены последних дней Анны и ее смерти, то он попросил убрать их из фильма. Потому что это нельзя было показывать детям.

— Честно говоря, ваш фильм в чем-то похож на «Обыкновенный фашизм» Михаила Ромма. Там тоже есть эта параллель между нацизмом и современными социальными язвами...

— Как называется? Это российский фильм? Документальный? Я себе запишу. Стараюсь всё на эту тему смотреть.

— Я спрашиваю, потому что нашел в вашем фильме ряд цитат из советских фильмов.

— Вы нашли их, потому что я обожаю советское кино. Вот этот конкретно не смотрел. А вообще мой любимый советский фильм — это «Иди и смотри» Элема Климова. Даже не только советский, а просто — самый любимый, вот так. Я думаю, что это величайшее кино, которое когда-либо было снято. А Андрей Тарковский на меня оказал большее влияние, чем любой другой режиссер. Я и сейчас часто смотрю русское кино, стараюсь следить за ним и ничего важного не пропускать. «Обыкновенный фашизм» я обязательно посмотрю. Прямо сегодня вечером! Как я мог о нем не слышать?!

— Как вам удалось убедить Александра Роднянского присоединиться к этому проекту в качестве продюсера? И какова была его роль, кроме денег?

— Он вступил в проект уже на поздней его стадии. У нас были трудные времена. Александр привнес в проект не только деньги: его советы помогли создать последнюю арку сюжета в том виде, в каком она существует сейчас.

Но, знаете, позвольте мне вот сейчас сказать прямо: Александр Роднянский спас нас! Мы были на пороге полного финансового краха, и казалось, что всё, дальше дороги нет. У нас были задействованы 14 студий по всему миру. Фильм начался с бюджета в 10 млн, хотя нам надо было 15 млн. Но мы не могли ждать, пока мы найдем еще пять, потому что иначе мы и эту десятку потеряли бы. Нам пришлось начать проект, который мог так и остаться незавершенным. У нас образовалась огромная финансовая дыра. И она росла, потому что мои требования к качеству анимации были самые высокие. Так что бюджет увеличивался до неприличия. А потом началась пандемия, и студии стали разоряться и закрываться. Тут уже было не до совместной продукции. Коммуникация практически прекратилась. И тут пришел Александр. И всех нас спас.

— Что было самое сложное в изображении немецких солдат?

— Да всё было сложно! Мы с моими художниками голову себе сломали, как показывать их. Любой вариант был проигрышным. Как показывать нацистов — людьми или нелюдями? Если людьми, то это хорошо для зрителей-детей, потому что они увидят, что люди вот на такое способны. С другой стороны... Короче, в какой-то момент я не выдержал и позвонил моей маме. И спросил: когда ты попала в лагерь, какими ты увидела нацистов? Она мне ответила: они были богами. У них были идеальные пропорции. Они были высокие, а мы маленькие. Они были совершенны: красивые, чистые, смелые. Божественные создания. А потом, когда был Нюрнбергский процесс, я читала газеты, и я видела на фотографиях самых обычных людей. Некоторые из них были некрасивы, даже уродливы. Совсем не боги, какими они мне казались. Для меня в этот момент все сразу стало ясно. Китти — совсем юная девушка, и пусть она увидит нацистов именно так, как вначале видела их моя мама.

— Насколько велики в этом смысле возможности анимации?

— Анимация — это очень непростая штука, поэтому надо быть мазохистом, чтобы ею заниматься. Но на нее подсаживаешься, потому что здесь для тебя открыты все возможности. Даже вот в этом мультике. Как изображать концлагеря, чтобы это можно было показывать детям? И можно ли это сделать где-то еще, кроме как в анимации? И вот я нашел параллели между греческой мифологией и нацистскими методами умерщвления. Евреям нужно было оставить все личные вещи, а умершие греки «переодевались» в белые одежды. Нацисты проводили селекцию, кому жить и кому умереть, и Аид тоже устраивал отбор. У Аида были псы, и нацисты с капо также устрашали жертв собаками.

Анна Франк восхищалась греческой мифологией и голливудскими суперзвездами. Мы просто объединили всё это, чтобы показать детям. Без анимации мы бы не справились. Ну, теоретически можно было бы сделать это средствами компьютерной графики, но получилось бы уродливо. Пожалуй, только Джеймс Кэмерон мог бы. (Смеется.)

— Когда героиня попадает в дом Анны Франк, кажется, что всё совершенно точно воспроизведено, как в документальном фильме. Сколько сил и времени понадобилось для этого?

— Вот тут я не соглашусь, пожалуй. Дом Анны Франк — практически пустой, одни стены. Я даже подумал, когда там оказался: зачем было вещи-то все выносить? Чтобы посетителей в три раза больше поместилось? А еще там лавочка сувениров, где можно столько всего «полезного» купить...

Я не фанат холокостного туризма. Знаете, когда в Израиле школьников тащат смотреть лагеря, мучают их всеми этими рассказами, фотографиями, хроникой, — мне это страшно не нравится. Пожалуй, когда я решил сделать этот фильм, одна из моих целей была — прекратить «иконизацию» Анны Франк. Она была удивительной, чудесной, яркой девочкой. Но она была совершенно реальным подростком! Она могла быть грубой, невыносимой. И у нее был дар наблюдения за миром взрослых. Она сразу подмечала их слабости и моментально била в болевые точки. У нее были непростые отношения с матерью, она завидовала своей сестре — я хотел показать всё это. Она не всё время проводила исключительно со своим дневником.

— И все же у вас не реальная Анна, потому что ваш фильм — сказка.

— Так я ведь и хотел, чтобы была сказка. Впервые в жизни я делал фильм для детей. Более того, впервые в жизни я снимал фильм, думая о зрителе. Раньше мне было плевать, будет ли это кто-то смотреть и что он подумает. А теперь меня это очень волновало. Поэтому я начинаю фильм со сказочного пролога, чтобы сразу создать это ощущение волшебства.

— Вы посвятили фильм своим родителям. Это кино — это ведь для вас немного исповедь?

— Вы правы. Холокост для нас всегда представлял собой что-то вроде религии. Я вырос в крохотном сообществе выживших польских евреев, и для нас с раннего детства холокост был основой наших знаний о мире. Я был слишком мал, чтобы понять, о чем мне твердили все вокруг. Но всё в истории Анны Франк — очень личное для меня и моей семьи. Я даже подсчитал, что поезда с моими родителями и семьей Франк прибыли в лагеря примерно в одно и то же время, с точностью до месяца, если не до недели.

— Когда вы показали в Каннах свой фильм «Вальс с Баширом», вы ввели всемирную моду на анимадок. Я всегда хотел узнать: как вы соотносите документальное и вымышленное в ваших фильмах?

— Я не признаю жанры в кино. Не верю в них. Это разрушительная практика, когда ты подаешь заявку на фестиваль и должен вписывать себя, например, в секцию анимации или секцию документалистики. Кто решает, где заканчивается документ и начинается вымысел?

— Решаете вы — как художник!

— Допустим. Но когда я ходил по фондам, выпрашивая финансирование на «Вальс с Баширом», то в анимационных секциях меня посылали в документальные, а в тех меня тоже разворачивали: что тут, дескать, документального? Тут же ничего спонтанного, ничего свежего, идите в мультики! И никто не хотел дать мне денег.

Вот что я скажу вам о своем пути в анимации. Я больше никогда не буду делать анимацию для взрослых. Я в ней разуверился. В анимации занято слишком много людей, она слишком дорогая, и что с того, что паре умных критиков понравится мой фильм? Ведь никто больше не будет его смотреть. А когда ты делаешь кино за €10 млн, ты не можешь себе позволить, чтобы твою картину не смотрели. 200 человек три года работают над фильмом — разве можно с ними так обойтись? Так что для себя я принял решение: буду снимать кино только для детей. Если кому-то всё еще хочется делать анимадок — на здоровье. Лично я — пас.