«Преданный» — сиквел романа Вьет Тхань Нгуена «Сочувствующий», в 2016 году удостоенного Пулитцеровской премии. В первой книге герой, коммунистический агент в рядах проамериканской тайной полиции Южного Вьетнама, бежал после падения Сайгона в Лос-Анджелес. На этот раз он перемещается в Париж 80-х, чтобы продолжить свой внутренний философский диалог о противоречивой природе любой революции, о коммунизме, капитализме и колониализме, различиях между вьетнамским, американским и французским менталитетом, да и вообще между Востоком и Западом. Критик Лидия Маслова представляет книгу недели, специально для «Известий».
Вьет Тхань Нгуен«Преданный»Москва: Издательство АСТ : CORPUS, 2023. — пер. с англ. А. Завозовой. — 416 с.
Главный и самый увлекательный сюжет дилогии Нгуена — это приключения идей, толпящихся в голове героя. Тем не менее как и в первой книге, в «Преданном» есть мощная криминально-приключенческая составляющая. Правда, теперь герой уже не занимается шпионажем, а зарабатывает чем придется — например, в одной из наполненных драматического отвращения сцен моет туалет в худшей азиатской забегаловке Парижа, служащей прикрытием для темных гангстерских делишек. Одним из драматургических стержней по-прежнему служат сложные отношения героя с его кровными братьями — Боном и Маном, с которыми они образуют идеологическую триаду. Один — лютый, фанатичный антикоммунист, другой — революционер, а герой с двумя сознаниями — где-то посередине, дрейфует туда-сюда между революционностью и реакционностью, с его хваленой способностью так или иначе сочувствовать всем, даже врагам. Неуловимость, неопределенность своего ускользающего героя Нгуен дополнительно подчеркивает пижонским именем Зань Во, что по-вьетнамски значит «без имени». Впрочем, в банде, где подъедается Зань Во, за ним закрепилась кличка Камю, дающая интересную отмычку как к его личности, так и ко всей дилогии.
Сам Альбер Камю не упоминается в финальном разделе «Благодарности», где Нгуен перечисляет многих мыслителей, либо оказавших на него огромное влияние, либо вызвавших желание с ними поспорить (тут и эссе «Преданность» Теодора Адорно, и «Второй пол» Симоны де Бовуар, и «Обвинительный акт против французской колонизации» Хо Ши Мина, и «Исповедь» Жан-Жака Руссо, и главный идеологический антагонист Камю — Жан-Поль Сартр с работой «Экзистенциализм и человеческие эмоции»). Очевидно, в благодарностях Камю тут просто нет нужды, потому что в хит-параде Нгуена он вне конкуренции. Его «Постороннего» обе части дилогии косплеят довольно откровенно, хотя это не просто эпигонство, а весьма изощренный интеллектуальный пинг-понг, не лишенный и иронии. Так, в «Сочувствующем» есть сцена, когда герой, услышав в баре «горестно-проникновенную» песню, испытывает что-то вроде приступа ностальгии и, анализируя свой, как всегда, сложный и противоречивый комплекс ощущений, замечает: «Тут было не разобраться без Камю или коньяка, а поскольку Камю в ассортименте не имелось, я заказал коньяк».
Отталкиваясь от шпионской профессии героя, Нгуен последовательно упирает на раздвоенность его сознания: одна его часть совершает поступки и испытывает эмоции, другая смотрит на них со стороны. «Я шпион, невидимка, тайный агент, человек с двумя лицами. Еще (что, наверное, неудивительно) я человек с двумя разными сознаниями. Я не какой-нибудь непонятый мутант из комиксов или фильма ужасов, хотя некоторые примерно так ко мне и относятся. Я просто умею видеть любой спорный вопрос с обеих сторон», — так представлялся герой «Сочувствующего». Во второй книге Нгуен находит новую метафору, иллюстрирующую внутреннее устройство героя, — образ болта, скрепляющего разные части сознания, так нравится писателю, что он крутит его не все лады, иногда чрезмерно затягивая свои словесные игры. Впрочем, переводчик Анастасия Завозова справляется с ними довольно мужественно: «Интересно, сколько людей разболтались вконец, потому что порастеряли все свои болты? ... Можно еще, например, забить болт на все, только, конечно, не до конца. Ведь если как следует забить болт, то и сам будешь сидеть как прибитый. Да и потом, пройдет время, и все забитые болты, на которых держится твое самочувствие, всё равно как-нибудь сами выкрутятся».
Всё время напоминая о раздвоенности героя и о его диалектическом мышлении, Нгуен настойчиво вплетает во внутренний диалог Зань Во обороты «ты да я, да мы с тобой», «ты, которым был я», «сказал я себе, но себя нигде не нашел», «ТЫ, то есть Я», «та часть, которая была мною, и тот, кем я притворялся». В какой-то момент герой окончательно переходит с «я» на «мы», сначала это немного сбивает с толку (не всегда понятно, говорит герой о себе во множественном числе или еще о ком-то). Но потом привыкаешь и научаешься ориентироваться в многофигурных мизансценах, которые иногда отличаются зрелищностью неплохих азиатских боевиков, как сцена в подвале, где героя пытают алжирские бандиты: «Он уронил пятый патрон. Он летел вниз, будто в замедленной съемке, и я смог разглядеть все его великолепие. Этот красавец был одет медью, так отражавшей свет, что, когда патрон пролетел мимо меня с грациозностью олимпийского ныряльщика, мне показалось, будто он мне подмигивает».
Даже оглавление «Преданного» отражает множественность вьетнамско-американско-французской личности героя: пролог называется «Мы», первая часть — «Я», вторая — «И я», третья — Moi, четвертая — Vous, а эпилог — Tu. На середине «Преданного», по окончании второй части, можно обнаружить четыре пустые страницы, на каждой из которых напечатано самым крупным шрифтом только одно слово, по-вьетнамски, по-французски, по-английски и по-русски означающее «конец» (забавно, что вьетнамское HÊT визуально почти идентично русскому «нет»).
Все эти концептуальные выверты, когда Нгуен порой даже начинает писать лесенкой и комбинирует разные размеры шрифтов для пущей выразительности, к концу романа начинают немного утомлять и кажутся претенциозными. Однако в любом случае нельзя не отдать должное тому артистизму, с которым писатель, переживший падение Сайгона четырехлетним, уехавший с родителями в США и прекрасно там ассимилировавшийся, сочиняет своего рода стихотворения в прозе, моделируя антиколониальный пафос неприкаянного мультикультурного героя: «Прежде великие цивилизации — что коричневых уроженцев Востока, что желтых азиатов — теперь лежали в руинах, от них остался только наш чай, наши религии, наши ковры, наши побрякушки, наши ткани, наши материи, наша услужливость, наша уединенность, наш секс и еще, наверное, наша ярость».
