«Феминизм — это незабытая обида, желание утвердиться»

Кино становится более откровенным за счет распространения стриминговых платформ, считает актер Артём Ткаченко. Он уверен, что нет никакой разницы между любовью между мужчиной и женщиной и любовью между двумя мужчинами, но однополую любовь на экране считает вызовом самому себе. Актер утверждает, что как гетеросексуальный мужчина не может не воспринимать красивую женщину как сексуальный объект. Об этом, а также о съемках в откровенных сценах, о детях-кровопийцах и о слабости мужчин артист рассказал после съемок сериала «Клиника счастья».

— Артём, вы заметили, что наше кино стало более откровенным? Какой бы российский модный сериал я не включила, везде то голая грудь, то мужские гениталии.

— Да, такая тенденция просматривается, но сам я в настолько откровенных сценах пока не снимался. Так, максимум голым задом мог где-нибудь мелькнуть (смеется). Думаю, мы обязаны этим появлению платформ — что не позволено на федеральных каналах, позволено на стримингах. Не вижу в этой тенденции ничего плохого, единственное, нужно фильтровать, что можно показывать детям, а что нет. Ну и мне всё же хочется верить, что эта смелость будет в каких-то рамках этики и морали. Хотя…

— Так, продолжайте...

— Недавно я снялся в проекте, где мы с Олегом Гаасом (актер МХТ им. А.П. Чехова. — «Известия») сыграли, не побоюсь этого слова, пару. Сериал называется «Клиника счастья», режиссер Саша Кириенко. Там у нас блестящий актерский состав: Даша Мороз в главной роли, Максим Лагашкин, Миша Полицеймако, Анна Уколова, Рома Маякин и так далее. Это современная смелая история, где есть место и однополой любви в том числе. Там как раз присутствуют довольно откровенные сцены.

— Целуетесь в кадре с Олегом?

— Целуемся.

— Горячо?

— Нет, не горячо, кинематографически. До большего мы пока не доросли.

— А вы не боитесь в России сниматься в такой роли? Готовы к хейту со стороны зрителей?

— Мне-то чего бояться? Пускай зрители и боятся, если им хочется. Я делаю свою работу, которую люблю, которая приносит мне доход, кормит меня и мою семью. Для меня эта роль — очередной шаг внутрь профессии, очередная взятая планка. Но, скажу вам честно, это та самая планка, о которой я и сам когда-то думал: «Что-что, а вот в этом никогда не снимусь».

— Гомофобничали?

— Гомофобом не был никогда, но при этом я за нормальные, здоровые и традиционные отношения мужчины и женщины — за гетеросексуальные.

— Что же стало причиной смены ваших взглядов?

— Наверное, моя позиция относительно таких ролей изменилась со временем. Я воспринял это как некий вызов самому себе. Но боролся с собой долго, разговаривал с женой: «Как это, блин? Я просто не смогу это сыграть! Наверняка там будут сцены близости». А она мне говорит: «Да ты что, это же твоя профессия! Это же так круто — другая планка, высший пилотаж для актера». Я понял, что она права, бросился в омут с головой и не пожалел. Уже видел материал, сцены не выглядят вульгарно, пошло или грязно, типа «фу, гомосятина». Нет, на экране люди, у которых есть чувства и отношения, они живут в том же обществе, что и мы, принимают решения и совершают такие же поступки, которые совершаем мы.

— Вы как-то специально окунались в тему однополой любви? Изучали?

— А что в нее окунаться? Она и так повсюду. Из каждого утюга про нее поют. По-моему, мы все уже настолько в нее окунулись, что во всех деталях об этом знает и стар и млад.

По большому счету нет никакой разницы между любовью между мужчиной и женщиной и любовью между двумя мужчинами — суть чувства не меняется. Разную любовь можно испытывать к сыну, жене или другу, но, когда мы говорим об отношениях любовников, важно понимать, что у всех наполняются одни и те же сосуды.

— Предвижу, что вас обвинят в пропаганде.

— Значит, у этих людей недостаточно интеллекта, чтобы понять, что никакой пропаганды в этом кино нет. Возвращаясь к вашему вопросу про критику: да, конечно, что-то в наш адрес скажут. Но если критика эта будет здоровая, ничего страшного.

— Здоровая — это какая?

— Если зрители скажут: «Да, мы поверили в эти отношения, но это была абсолютно лишняя линия, она здесь не нужна. Зачем авторы ее прописали — непонятно». На такую критику я согласен. А если это будут оголтелые высказывания каких-то гомофобов, то на это и реагировать не стоит. Мне вообще очень грустно, что наши люди, прикрываясь этикой и моралью, совершают какие-то аморальные поступки и пишут всё то, что они пишут. Вспомните эту историю с Манижей и «Евровидением» — это же какой-то стыд и позор.

— Главная негласная тенденция западного кино заключается в том, что в фильме непременно должны сняться азиаты, чернокожие и представители нетрадиционной ориентации. Как думаете, к нам эта мода придет?

— Мне кажется, нашей тенденцией будет снимать в одной из ролей чиновника. Вот вам идея (смеется). Если в Америке надо продвигать афроамериканцев и азиатов в кинематограф, то у нас, пускай, будут таджики и узбеки — среди них, уверен, тоже много талантливых актеров. Я не против.

— Еще один из последних проектов, в которых вы снялись, — сериал «Вампиры средней полосы». Зачем российскому кино эта неродная для него тема? Не лучше ли нам играть на своем поле, снимать сказки, как, например, «Последний богатырь»?

— Снимая «Вампиров», мы как раз и хотели это проверить. Я понимаю, что есть темы, близкие нашему народу, но это не отменяет поиск новых.

Вообще наш проект ставит под сомнение привычные представления о вампирах, которые можно увидеть в западном кинематографе. Они не убивают людей, не боятся чеснока, не спят в гробах, кровь пьют донорскую. Мой персонаж врач Жан как раз помогает ее доставать. По сути, наша вампирская ячейка общества — это обычная провинциальная семья, в которой есть свои устои, дружба и преданность.

— Как готовились к роли? Пробовали человеческую кровь, чтобы войти в образ?

— Всю жизнь это делаю. Но чаще, конечно, пробуют мою.

— Дети?

— Дети, иногда журналисты (смеется). Как готовился? Ходил к стоматологу, чтобы сделать правильные клыки.

— После выхода проекта вы не стали русским Эдвардом Калленом — героем «Сумерек», которым очаровывались все девчонки?

— Думаю, в «Вампирах средней полосы» есть персонаж, в которого все, несомненно, влюбились и которым очаровались. Его играет Юрий Николаевич Стоянов. С ним сложно тягаться. Если бы я был на месте зрителя, пал бы к его ногам.

— Знаете, какая у вас репутация среди женщин?

— А ну-ка, просветите.

— Искусителя и обольстителя, великого соблазнителя.

— Нет, что вы, я скромняшка (смеется). Великим соблазнителем никогда не был, но были времена, когда не состоял в браке. Такие периоды бывают у всех мужчин — замечательные периоды жизни. Веселые, радостные, беззаботные.

— Я просто хотела обратиться к вам почти как к профессионалу по женской части. Что вы думаете о феминизме? О стремлении женщин не подвергаться сексуальной объективации?

— Как могу я, гетеросексуальный мужчина, не воспринимать красивую женщину как сексуальный объект? Мне кажется, это невозможно в принципе — бред бредом. Для этого мы все должны стать бесполыми, не делиться на «он» и «она».

Конечно, здорово, что женщины преуспели во всех сферах, а где-то и превзошли мужчин. Но думаю, что они должны быть мудрее и давать мужчинам возможность их догонять. Если женщина понимает, что она уже перешагнула какую-то ступень, а мужчина остался сзади, надо просто дать ему шанс реабилитироваться. Мы же гораздо ранимее, чем женщины, мы трусливее и слабее. Вся эта сила и уверенность у нас показная в основном. Да, мы готовы совершать какие-то безумные поступки ради любви, но нам нужно дать возможность утвердиться и понять: да, я мужчина, я могу и я здесь главный! И пускай это только видимость, которую вы для нас создаете. Нас, мужчин, надо очень сильно любить. Обязательно.

Мне кажется, феминизм — это незабытая обида, желание утвердиться. Причем утвердиться не в глазах мужчины, а в глазах самих же женщин. Мне кажется, для вас гораздо важнее быть круче в своем кругу. В конкурентной битве с мужчинами вы и так уже выиграли, ведь у каждой женщины есть великая цель — она должна родить ребенка. Это самое сложное, мужчина бы с этим никогда не справился.

— Зато в кино мужчины могут справиться с чем угодно. Арнольд Шварценеггер же родил ребенка в фильме «Джуниор».

— Нашему Дмитрию Дюжеву режиссеры тоже предоставляли такую возможность.

— А вы бы согласились попробовать, если бы это было возможным в реальной жизни?

— Нет, зачем? Я бреюсь по утрам, мне этого хватает. Нет-нет, увольте. Тем более я два раза присутствовал на родах и дважды сам перерезал пуповину.

— И как впечатления?

— Второй раз было страшнее. Первый раз ты просто в шоке, а во второй уже все понимаешь, знаешь, чего ждать. Скажу честно — бывали в моей жизни моменты и поприятнее. Конечно, это здорово, это счастье, но такой стресс. Еще хуже, чем выходить на сцену или играть в кино.

— Зачем тогда пошли?

— В первый раз захотел сам, во второй уже не хотел, но меня попросила жена: «Я хочу, чтобы ты был рядом». Как я мог ей отказать?

— В марте своего первенца родила известная американская модель и актриса Эмили Ратаковски и шокировала всех своим заявлением о том, что пол своего ребенка они с мужем узнают, когда тому исполнится 18 лет и он сам его выберет. Навязывать роль девочки или мальчика она не собирается. Что думаете?

— Не понимаю даже, как к этому относиться… Я знаю, что мои пацаны любят подраться, поиграть в футбол. Мы не примеряем на них женские платья, не красим им губы. Мне кажется, в этом деле бессмысленно предоставлять право такого выбора. У меня, например, был однокурсник, который с детства понимал, что он нетрадиционной ориентации. Ему было тяжело — в школе одноклассники прибивали его руками к забору гвоздями.

Мне кажется, нужно просто прививать детям какие-то понятные и близкие нам самим ценности, но прививаются они подспудно. Я же не буду садиться с ребенком и рассказывать ему: «Сынок, знаешь, мужчины должны встречаться с женщинами». Он у меня и так знает, что мужчины должны встречаться с женщинами, потому что у него есть пример: он видит, что папа живет с мамой, что в бане мужики ходят голые, а девочкам надо дарить на праздники цветы. Мне кажется, это так всё просто. Да, наверное, если он мне скажет в 18 лет: «Папа, знаешь, я посмотрел на вашу с мамой жизнь и понял, что лучше я буду жить с каким-нибудь парнем», — я его за это не казню, не расстреляю, мы не перестанем общаться, он останется моим сыном.

— Но воспримете это тяжело?

— Не знаю, как я восприму, потому что ранее я этого никогда не испытывал, не могу зарекаться. Сейчас мне кажется, что это будет тяжело, но, может, лет через десять я пойму: «Да какая ерунда! Его жизнь — пускай сам решает». Сложный вопрос, как я могу загадывать?